суглинка, по которым

Скакал мой дед, окидывая взором

С седла бескрайние пути и зори.

Но я их видел в пустошах Айовы,

В кварталах Юга, в землях Иудеи

И в тростниках далекой Галилеи,

Хранящих след босой ступни Христовой, —

Они везде. Они во мне – в забвенье,

В желанье каждом и в любом мгновенье.

Джеймсу Джойсу

Разбросаны в разбросанных столицах,

мы, одиноки и неисчислимы,

играли в первозданного Адама,

дарующего миру имена.

На склонах ночи,

у границ зари,

мы подбирали (помню и сегодня)

слова для новолуний, утр, смертей

и прочего людского обихода.

Делились на кубистов, имажистов,

чьи ереси и секты чтут сейчас

одни лишь легковерные студенты.

Мы отменяли знаки препинанья

и обходились без заглавных букв

в своих фигурных виршах – утешенье

библиотекарей Александрии.

И вот созданья наших рук – зола,

но распаленный пламень – наша вера.

А ты тогда,

в пристанищах изгнанья,

изгнанья, послужившего тебе

бесценным и чудовищным подспорьем,

закалкой для искусства,

сплетал ходы мудреных лабиринтов,

бесчисленных и бесконечно малых

в неподражаемой их нищете

и многолюдий анналов мира.

Мы все уйдем, но так и не достигнем

двуликой твари и бездонной розы,

которые нас в центре стерегут.

Но есть и от забвенья

свой оберег, Вергилиево эхо, —

и улицы живит ночами свет

твоих неугасимых преисподних,

походка фраз, нечаянность метафор

и золотая канувшая тень.

Что наша трусость, если на земле

есть хоть один, не испытавший страха?

Что вся печаль, когда за сотни лет

хотя б один признался в полном счастье?

И что потерянное поколенье,

пожухнувшее зеркало, когда

его твои оправдывают книги?

Я – все они, все мы, кого спасла

твоя неукоснительная строгость,

чью жизнь твой труд невольно искупил.

Израиль, 1969

Я боялся, что Израиль станет

вотчиной сладостной тоски,

которая копилась долгие годы,

точно в сундуке, полном страданий,

в еврейских кварталах, в степях и во снах,

за стенами враждебных городов, —

тоски по Иерусалиму, что чувствовал каждый,

томясь между реками Вавилона.

И чем ты был, Израиль, если не этой тоской,

не жаждой спасти

из непостоянства времени

свою древнюю книгу, чудеса и молитвы,

свое одиночество перед Богом?

Но ты не таков. Древнейший народ

оказался и самым юным.

Ты манишь людей не садами,

не золотом и пресыщенностью,

но долей суровой, святая земля.

Израиль взывает без слов:

Забудь, кто ты есть.

Забудь, кого ты оставил.

Забудь, кем ты был на земле,

на которой встречал рассвет и закат

и по которой теперь не заплачешь.

Забудь язык отцов и усвой

язык Рая.

Стань сыном Израиля, стань солдатом.

Воздвигни дом родной на песке и болоте,

бок о бок с братом своим, чье лицо

ты прежде ни разу не видел.

Мы обещаем тебе лишь одно:

место на поле сражения.

Две вариации на тему «Ritter, Tod und Teufel»[24]

I

Под призрачным забралом – непреклонный

Лик, словно меч, неотвратимо ждущий

В глубоких ножнах. Голой зимней пущей

Вершит свой путь, не дрогнув, этот конный.

Его тупые твари обступили

Толпою: Дьявол с рабьими глазами,

Седой старик с песочными часами

И лабиринты вьющихся рептилий.

Железный паладин на бездорожье,

Ты не запятнан слабостью и ложью

И свыкся с тяжкою судьбой земною —

Карать и править. Ты – само бесстрашье

И не отступишься, Германец, даже

Перед Погибелью и Сатаною.

II

Есть два пути. Тот – гордого стального

Мужчины, скачущего на коне

Все с той же верой той же зимней пущей

Земли среди гримас и неподвижных,

Зловещих плясок Дьявола и Смерти, —

И краткий мой. В какой былой ночи,

С какой зарею давней я увидел

Впервые призрачную эпопею,

Сон Дюрера, продлившийся века,

Героя и толпу его подобий,

Что ищут, ждут и выследят – меня?

Меня, не латника, увещевает

Седой старик, увенчанный змеиным

Клубком. И та клепсидра отмеряет

Мои часы, а не его бессмертье.

Я обречен стать сумраком и прахом,

Я, позже вышедший, прибуду первым

К концу. О, вовсе не существовавший

И грозный всадник с блещущим мечом

В непроходимой пуще, этот путь

Не кончится, покуда люди живы, —

Сновиденный, бестрепетный и вечный.

Буэнос-айрес

Что такое Буэнос-Айрес?

Это Майская площадь, на которую после сражений на всем

  континенте возвращались измученные, счастливые

  солдаты.

Это нескончаемый лабиринт огней под самолетным крылом,

  за которыми – крыша, тропинка, задний дворик,

  безмятежность обычных вещей.

Это стена кладбища Реколета, у которой расстрелян один

  из моих предков.

Это гигантское дерево на улице Хунин, дарящее нам безо

  всякой мысли тень и прохладу.

Это длинная улица с низкими домиками, которые застят

  и преображают закат.

Это Южная пристань, откуда отчаливали «Сатурн»

  и «Космос».

Это тротуар в квартале Кинтана, где ослепший отец

  заплакал, увидев на небе прежние звезды.

Это нумерованная дверь, за которой я, не шевелясь, провел

  в темноте десять дней и десять ночей, дней и ночей,

  оставшихся в памяти одним мгновением.

Это бронзовый всадник на постаменте с ежедневной

  каруселью своих теней.

Это тот же всадник под ливнем.

Это кафе на улице Перу, где Хулио Сесар Дабове сказал,

  что нет греха тяжелей, чем зачать сына и обречь его

  на подобную невыносимую жизнь.

Это Эльвира де Альвеар с ее романом в аккуратных

  тетрадках, который начинался со слов, а заканчивался

  нечитаемыми значками.

Это рука Норы, рисующая подругу