Алексей все еще не мог, вернее, страшился узнать ее. Трясущейся рукой поднес коптилку: это была она! Он упал на колени, уткнулся лицом в ее сложенные крестом ладони и замер, окаменел в напряжении. Все его существо обратилось в огненный смерч. Бездомным духом метался он в мироздании: вечным, бессмертным существом в темном вихре. Вокруг него рассыпались и вновь возникали звездные миры, вставали и рушились горы, высыхали и вновь вскипали волнами моря и реки. И его лес, как непрочитанная хартия, коробился в огне времени. Деревья свечками вспыхивали в огне цветения и замирали обгорелым рассыпающимся трутом. В этом мире все сущее перетекало из одного облика в другой, жизнь струилась по стеблям растений, жилам животных, по руслам ручьев и каменным полостям, и только его дух-свет оставался неизмененным свидетелем этой мистерии. Он молил без слов, угрожал и требовал, присягал в вечной верности и рабстве Тому, кто вернет ему эту единственную жизнь.

Сколько ночей в этих темных от старости стенах он безнадежно мечтал о ней. Он придумал ее, вернее, призрачную девушку с ее лицом и телом. Он научился вызывать ее в своих редких любовных снах. Неужели это он своей волей, древним колдовством и заклятиями вырвал ее с корнями из прекрасной, яркой жизни, или Всемогущий властитель не нашел другого способа снизойти к его мольбам? Что это было? Жестокая месть человеческому муравью, досаждавшему просьбами, или прощальное милосердие?

«Живи! Живи!» — он латал, соединял надорванные нити, сращивал разлетающиеся частицы ее души и принуждал вернуться в пустеющее тело. Лицо его перекосило от беззвучного крика, так что закровила давняя спайка с левой стороны головы.

Воздух вокруг остывающего тела сгустился и стал твердым, как лед. Весь мир обратился в тьму, и в этой тьме светились огненные письмена: его молитвы о ней.

Дождливое пасмурное утро постепенно разгулялось, в избу просочился по-осеннему блеклый солнечный луч, из лесу залетел посвист синиц.

Алексей встал с затекших колен и, наглухо прикрыв полотном лицо покойницы, вышел из избы. За избушкой был вырыт ледяной колодец-студенец, на дне его даже в Петровки ведро постукивало об лед. Рядом темнела купель для омовений, такой же ледниковый колодец, только без сруба. Алексей каждый день с головой окунался в твердую, яростно холодную воду. Он разделся и ухнул в купель, чуя сладостный ожог во всем теле. Морок бессонной ночи отступил, и он почти забыл о пустом, мертвом теле в темной избе.

Выглянуло высокое, умытое солнце, и лес вздрогнул, закурился в его горячих лучах. В этом ясном солнечном мире не было места горю и смерти. Алексей подставил грудь солнцу, глубоко, до сладкой боли, вдыхая запах леса.

Упругое дуновение коснулось его плеча. Он вздрогнул: Гриня, вытянув румяные губы, сдувала с него капли. Темные глаза с яркими синеватыми белками смотрели с шутливой покорностью. Ее точеная головка была туго обвязана белым платочком. Не по погоде плотная кофточка наглухо скрывала смуглую шею. За спиной, на широких лямках болтался туес для ягод. Он вспомнил, что обещал сводить ее на болото. Клюква была еще блеклой, однобокой, но ярынские аборигены торопились набить кадки.

— Нет, Агриппина, не сегодня, прости… — бормотал он и тряс головой.

Гриня состроила страдальческую гримаску и показала несколько быстрых нервных знаков руками.

— Завтра… Нет, послезавтра приходи. — Алексей проводил ее по заглохшей тропке, что петляла по сосновой роще до берега Прорвы и через мосток и заглохшее поле вела в Ярынь… — Ягод наберем, грибов, если попадутся… — предательски шептали губы.

Боязливо, боясь стукнуть дверью, он вернулся в избу. Воздух здесь был тяжел и неподвижен. Он отогнул угол простыни и в свете дня посмотрел на ее лицо, сжатое складками платка. Дневной свет безжалостно обнажил ее увечья. Алексей плотнее завесил окно рогожей и сел рядом, глядя в пол.

Вечером на краю старого сада он выроет могилу. Место хорошее: в Покров первый снег выбелит холм, весной густо заметет его яблоневый цвет. Они всегда будут рядом; он никуда не уедет из этих мест, потом ляжет в ту же землю. От этих мыслей нестерпимая боль в душе стихла. Он осторожно взял ее ладонь, расправил тонкие, влажные пальцы. Переплел их со своими; горячими, живыми, заскорузлыми от лесной жизни.

Он никогда не запирал свою избушку, но на этот раз накрепко привязал Велту у двери, и заложил вход жердью, взяв во дворе лопату, он отправился через болото к взрытой могиле. Тупо смотрел на «розочку» с остатками ее крови, потом положил в пустой рулон, зарыл, и оправил глиняный холм, поискал следы. Болотный мох местами был содран, значит, «трубу» волокли от «военки». На уложенных в ряд бетонных плитах не осталось никаких следов. Яростный дождь смыл все до последней песчинки.

Вернувшись, он растопил печь, вскипятил чайник и заварил настой из секретных травок Егорыча: крапивы, чабреца и плоских листков копеечника. Выпил сам крепчайшей горькой заварки, остатки слил в бутыль. Егорыч просил привозить настойку как единственно желанный гостинец. Уложив в заплечный мешок бутылку и банку с клюквой, Алексей отправился по тропинке к поселку.

На войну ушел Ванька Мокрый, а пришел Иван Морской, шутил старик. С войны Иван Егорыч Поддубный вернулся победителем; в тельняшке и бескозырке, трижды простреленный, но ярый и полный мужского озорства. Прожил он всю жизнь бобылем, хотя и не монахом. «Вот, скажем, женюсь я и по семейному обряду с одной жить буду, а за что других бабочек обижать?» Оказывая посильную помощь безмужним и вдовам, он у многих был желанным гостем. По праздникам наигрывал на гармони, пока его кумушки танцевали шерочка с машерочкой. «Мужеская» должность Егорыча не тяготила, но молодки его старели, да и сам Егорыч уже давненько захаживал к «своим бабкам» лишь на чаек, а вскоре уж и заходить-то стало не к кому. «Глядишь и хоронить будет некому, ко всем исправно ходил, а ко мне, стало быть, никто», — без печали балагурил старик.

— Что с тобой, паря? — Егорыч с тревогой оглядел осунувшегося Алексея. — Хвораешь?

— Егорыч, я сегодня ночью Пастушка видел.

— Да… Он теперь редко выходит…

— А давно он бродит здесь?

Легенда о белом Пастушке

— Слышал я, что и до войны Пастушка встречали. Будто бы он еще татар, а не то ляхов, а может, и французов в трясину заманил. А наши-то ярынские говорят, что был он пионером, помнишь еще кто такие пионеры-то? В сорок первом это было. Немцы деревню заняли, а утром выходит их герр на крыльцо, глядь: на церкви красный флаг. Сорвать его нельзя, купол очень ветхий, только ребенку подобраться. Палили в знамя из автоматов, да все без толку. Мол, нет вашей власти и все тут! Обозлились немцы и решили церковь сжечь. А ночью флаг пропал. Схватили одного мальца (он в пионерской дружине заводилой был) и запытали на глазах у матери. Говорят, смотрели они друг на друга и молчали. Мальчонку, еще живого, немцы в трясину бросили, да только зверства их напрасными оказались. Флага красного так и не нашли. Никто не знал, что мать его в тот флаг обернулась, плащом прикрыла, и стояла как каменная. Она и вымолила сыну вечную жизнь.