Потом долго хлестался сам, ухал как филин, и распаренный в банном горниле, нырял в ночную Прорву.

Когда поздним вечером он вошел в избу, она уже спала. Лицо поблескивало от испарины. Яркая молодая кожа быстро забыла боль.

На рассвете, стараясь не будить дремлющую Сашу, Алексей уехал в больницу к Егорычу. Подошло время стариковской пенсии, и заранее болея душой, он собирался спросить у Егорыча разрешения потратить его пенсию и жалованье.

Старик сильно ослаб, но бодрился в глазах Алексея, бережно выспрашивал про лес, про одинокую и безнадежную борьбу с порубками. На обратном пути на заимку Алексей заглянул к ярынским цыганам. У старой усатой «шовихани» он купил теплый свитер, комплект женского белья, черные брючки и дешевые матерчатые тапочки. В таких в осеннюю распутицу разве что в сени выйдешь. «Ничего, подморозит, валенки найдем», — подумалось бесшабашно и почти весело.

В избушке весело пощелкивала дровами печка, с порога веяло сушеными грибами и душистыми травами.

На новую одежду Сашка даже не взглянула, отвернулась к стене да так и пролежала до вечера. Алексей заметил, что когда его не было в избушке, она вставала, подкладывала дрова в печь, пила чай, ела моченую клюкву и хлеб. Теперь он стал чаще оставлять Сашку одну. На остатки стариковской пенсии закупил в ярынском продмаге сыра, колбасы, масла и шоколада, чтобы ей было с чего поправляться. В чайнике вяли целебные травяные настои.

Домашний обиход он справлял на рассвете, пока она спала, потом уходил на обход, навещал старика и возвращался уже ночью.

Но непоправимое несчастье все же произошло. Сашка возненавидела его и мстила ему полным отсутствием женского стыда, словно его и не было в избе рядом. Но он ни в чем не мог винить ее. Волею случая он оказался свидетелем ее беды, и всякий раз, когда Сашка видела его, она вспоминала не о том, что он спас и вынянчил ее, а вновь и вновь погружалась в пережитый ею ужас.

Однажды вечером, вернувшись из больницы, Алексей увидел в сенях обляпанные грязью резиновые бахилы и старый ватник Егорыча. Не помня себя, он влетел в избу, в лицо пахнуло табачной вонью и перегаром. Сашка сидела на кровати, широко расставив голые колени, и пьяно смотрела на него сквозь сизый дым.

— Где ты была? — с порога заорал Алексей, хотя все случившееся уже стояло перед ним во всей своей мерзости: пока его не было, Сашка, накинув ватник Егорыча, и его сапоги, ходила в Ярынь, к магазину, где местные пьянчуги подпоили ее и дали на сигареты, а может быть, и чего похуже.

— Ну, говори. — Он схватил ее за подбородок и затряс.

— Не понукай. Не запряг. А будешь орать, выйду на трассу и плечевкой до Москвы доберусь. Мне что, вечно гнить в твоей халупе?

— Ну почему гнить? Почему гнить. Жить! Здесь природа хорошая, она душу лечит…

— Жить? Ты это называешь жизнью? Так даже черви не живут. В дерьме копошитесь и это жизнью называете… Ты настоящей-то жизни никогда и не нюхал, урод несчастный. В Чечне воевал? Герой с дырой! Да зачем ты туда поперся? Это же подстава была от первого до последнего дня! Дурак, что ли, откосить не мог? Или шибко умный, принципиальный, вот и хлебай теперь…

Алексей стоял, отвернувшись, чтобы не видеть ее кривляющегося рта и злых безумных глаз, но каждое визгливое слово ложилось на его покалеченное лицо, как острая розга.

— Вы все тут прозябаете в собственном идиотизме!

Она выхватила из-под подушки пачку дешевого курева, затянулась:

— Мне надо в Москву. Достань мне нормальную одежду и деньги, или я сама все это достану… — Она до конца использовала свою власть над его душой, откуда-то догадавшись о его любви.

Алексею казалось, что с него заживо сдирают кожу. Губы тряслись как стылое желе, зубы стучали.

— Ведь тебя убить хотели, нельзя тебе в Москву. «Белокаменная смерть!» Слыхала?

— Дурак, ну и дурак… Это была случайность, понял? Этого вообще не было…

И Сашка завыла, упав лицом в подушку. Нет, она не плакала, это был злой сатанинский смех. Глядя, как трясутся ее плечи и ходят ходуном острые, выступающие под свитером лопатки, он не выдержал, подошел и стал гладить ее по колючей щеточке на темени и затылке, по маленькой татуированной отметинке на нежной шее.

— Не плачь, не плачь, Сашенька. Ну, подожди несколько дней… Я все достану.

— Ты откуда мое имя знаешь? — прошептала она, не отрывая лица от подушки.

— Догадался, — бледнея, соврал Алексей.

— Догадался? А может, ты с теми заодно? Одна шайка-лейка?! Отвечай, скотина, мразь!

— Александра, — наконец-то с облегчением выдохнул Алексей ее имя. — Молчал я… Ни к чему вроде было. Увидел я тебя первый раз в госпитале, в «гнойном бараке», когда ты к раненым приходила. И влюбился, да, влюбился… Только не в тебя, а в тот свет, что вокруг тебя летал, я на тебя два года как на икону молился и по ночам плакал. А когда этим летом в Москве тебя увидел, не поверил глазам. Что с тобою эти вампиры сделали! Ты забыла, как по земле ходить. Они тебя своей дурной кровью напоили, опоганили и выбросили…

Сашка исчезла через день, не дождавшись, пока он справит приличную обувь и одежонку.

В то утро выпала первая жемчужная крупка, огрузила серебром блеклую траву, тающим сахаром припорошила тонкий лед. По твердой тропе Алексей добрался до болота и, простегав его насквозь, вышел к осевшему холму. Глина промерзла крупными комьями, вокруг могилы рассыпались лепестки. Ночная буря сбросила с холмика красные и белые розы, и они застыли неопрятным ворохом. В стороне, сдутая в траву порывом ветра, лежала маленькая пестрая картонка, игральная карта со странной, неприятной картинкой.

Алексей поднял, повертел ее в руках, разглядывая черную вязь букв и астрологических знаков, и брезгливо бросил в карман куртки.

По первопутку Сашка добралась до шоссе, надеясь автостопом доехать до Москвы. В подпоясанном ремнем ватнике и высоких резиновых сапогах, с непокрытой головою, коротко стриженная, пугающе худая, она пошатывалась на ветру. Изредка сквозь лобовое стекло она успевала разглядеть веселую шоферскую рожу, которую успело рассмешить чучело в допотопном ватнике.

Фуры, трейлеры, автобусы, легковушки проносились мимо, обдавали грязью. Ручной, ласковый мир больше не узнавал Сашку, он мертво скалился на нее, как собачья падаль на обочине. Ей казалось, что душа ее силою злого волшебства удерживается в чужом, отверженном теле. В середине ее груди, где прежде лучилось маленькое солнце, все пересохло и умерло. Но остатками сожженных нервов она все еще пыталась нащупать дорогу домой, спасительный путь в прошлое. Как зверь в засуху, она шла к священной реке, чтобы глотнуть ее воды и тогда уж умереть. Она верила, что там, в волшебной, сказочной Москве, она оживет и навсегда забудет ржавую кровать в пионерском лагере «Солнышко».