Так или иначе, я постоянно жила в экстатическом состоянии. Но меня это не смущало, на это я никогда не обращала внимания. Мое спокойствие не было нарушено и в то утро, когда Туа удалось проломить дверь в кухню, единственное место, пока что ему недоступное. Ошалев от восторга, он атаковал электроплиту. Мне не жаль, я все ем холодным, но разбитая плита нарушала первоначальную гармонию дизайна от Муассонье.

Играющие гормоны вызывали у Туа бессмысленные приступы ревности, когда ко мне в гости приходили мои друзья мужчины. Месье Жуффа барашек, видимо, считал своим политическим врагом. «Даже он не любит меня», – патетически шептал Эрик, доведенный до отчаяния. Он был готов перейти в иудаизм, чтобы я поверила, будто жена его покинула. Я в это время совершала молитву перед свечами, чтобы успокоить Туа. Поэтому и посоветовала ему стать анималистом, но выразила сомнение в том, что это поможет. Он, как всегда, бубнил и бубнил, что «хочет все бросить», а я убеждала его начать с того, чтобы покинуть мою квартиру.

Признаться, Туа меня уже начал доставать. И все-таки я никогда не сердилась на него из-за фантастической нежности, абсолютно лишенной лжи, которая нас объединяла. Иногда я думала, что после таких испытаний любые неприятности не могут причинить мне никакого вреда. Даже если моя совместная жизнь с Незнакомцем с площади Вогезов не заладится. Он ведь мог разбить вазы саксонского фарфора или сжевать обожаемые мною вещицы бренда «Бомпар». Да если б и мог, я бы на это просто наплевала.

Но однажды наши три жизни перевернулись. Вы, наверное, уже и сами заметили, что жизнь редко переворачивается в одиночку, не увлекая за собой другие. Все судьбы связаны в этом худшем из миров. Все держится на чудесной механике.

Был прекрасный день конца июля. Я пошла купить свечей, поскольку только свечи и еще какие-то пустяки моему Туа были не по вкусу, а значит, я могла спокойно делать запасы, в отличие от всего другого. Когда я огибала угол площади, меня обогнал Адриен на своем блестящем скутере. На своем жутком, трудно воспринимаемом языке он крикнул:

– Иди-ка, посмотри на мою мать, это что-то! Она загнала тачку во двор, такие шуточки, и Туа…

Я даже не дослушала до конца, подумав: «Ну вот! Мой барашек забрался в автомобиль, завел мотор, нажал на газ и наехал на даму!..» Мысль была неприятная, и я попыталась ее прогнать. Теперь последует заявление в комиссариат… судебное заседание по поводу моего права держать в городе барашка… моральное право… суд присяжных… Ну, не стоит преувеличивать.

Оказалось, что Туа немного погрыз шину – и не надо было делать из этого трагедию. «Уф!» – узнав правду, я не могла удержаться от вздоха облегчения. За такое пустячное повреждение я предложила взволнованной сверх всякой меры мадам Симон в четыре раза больше, чем эта шина стоит. Но она не прекратила истерику. Она бесновалась так, будто считала себя всю жизнь красавицей и вдруг осознала обратное.

Здесь стоит сделать отступление и рассказать о том, что происходило в нашем террариуме в течение последних месяцев. Кое-что я видела сама, поглядывая за окно, но основное узнала от малыша Адриена, который охотно выкладывал все домашние новости: неприятности родителей были для него как бальзам на душу. Этот мальчик, без сомнения, обладал хорошим чувством юмора, попадая в те пятьдесят процентов детишек из буржуазных семей, которые вовремя сообразили, что посмеяться по поводу и без повода – это значит приподняться над реальностью, потому что атмосфера в буржуазных семьях слишком удушлива, чтобы длительное время находиться в ней без риска для жизни.

Как выяснилось, мадам Симон страдала от ревности, и, если следовать рекомендациям Национального института здоровья и научных исследований, ей могло бы помочь только одно терапевтическое средство – переезд на другую квартиру, так как причиной волнений мадам была наша прекрасная соседка, рогоносица мадам Жуффа. Правда, я думаю, что все переживания ревнивицы были напрасны, так как месье Симон не имел для адюльтера никаких возможностей, но я не хочу злословить.

Теперь о том, чему я сама была свидетельницей. Мадам Симон всегда пыталась стать подругой мадам Жуффа. Она одевалась, как мадам Жуффа (здесь я снова сдержу усмешку), покупала такие же сумочки, а во дворе громко восклицала: «О, как это красиво! Вам это так идет! Где вы купили такую прелесть?» Причем поток комплиментов лился, даже если речь шла о плетеной хозяйственной сумке или зонтике, купленном наспех в метро… я хочу сказать, в газетном киоске, поскольку никто из обитателей нашего дома не рискнул бы спуститься в шумную подземку, это средоточие антисанитарии и социальных низов. Но мадам Жуффа оставалась безучастной к лести такого низкого пошиба. Чаще всего она отвечала улыбкой, обнажая зубы почти как Туа, который любит продемонстрировать безукоризненный ряд зубов, сверкающих, как бриллиантовое ожерелье на шее звезды на открытии Каннского фестиваля. Иногда она с учтивостью называла адреса магазинов, но не более того – приглашения мадам Симон, к примеру, в кино, на премьеру в Оперу или еще куда-нибудь, она всегда отклоняла. «Было бы так мило, если бы мы пошли вместе», – жеманно мурлыкала мадам Симон. Опять осечка! Но мадам Симон не сдавалась и брала другое ружье, разоружение не значилось в привычках семьи потомственных охотников в хаки. Мадам Жуффа игнорировала даже приглашения на распродажу, подброшенные мадам Симон в ее почтовый ящик, в то время как значительные скидки были действительно аппетитными. «О, да, я видела, спасибо, но у меня нет времени. Вы знаете… я много работаю», – говорила она каждый раз. И у нее действительно не было времени. У нее не было времени даже любить мужа, так что о чем говорить, и мадам Симон приходилось одной примерять одежду. И ни одна живая душа не рискнула бы ей сказать, что при ее-то бюсте и… хм… огузке она могла повредить репутации даже такой фирмы, как «Шанель». Я хихикала в кулак, когда видела мадам Симон с сумкой, которую она приобретала, подражая мадам Жуффа. Это была совсем другая сумка, просто потому, что мадам Симон не вышла ростом, и любой клатч в ее руке почти волочился по земле, как будто попал к обезьяне со слишком длинными руками. Нет-нет, я ничего не имею против мадам Симон и уже достаточно говорила об этом, но будем справедливыми: не каждому дано быть Фанни Ардан. И будем честными до конца: все же мадам была большой дурой.

После того как мадам Симон заподозрила в мадам Жуффа разлучницу, она поменяла плюс на минус, и ее теперь просто выворачивало от гнева, когда они встречались. Но это был подавляемый гнев, а на моего бедного Туа она выливала гнев реальный. Природу этого гнева я понимала: она ненавидела все красивое. Не знаю, насколько она оценивала пропасть, разделявшую ее и хорошеньких женщин, за которыми она исподтишка наблюдала в магазинах, но я не могла допустить, чтобы Туа стал для нее козлом отпущения.

На самом деле, конечно, ужасно быть одновременно дурнушкой и богачкой, и мне было даже жалко мадам Симон. Дурнушка в ней осознает, что все деньги мира не позволят заменить крайне несправедливый подарок богов ко дню ее рождения. А богачка пытается приспособиться к пожизненному пребыванию в касте лишенных привлекательности женщин. Иногда мне хотелось посоветовать ей ездить на метро, чтобы понять относительность ее переживаний, очевидно же, что есть гораздо более глубокие неравенства, чем эстетические. Но то, что очевидно для других, не очевидно для мадам Симон. (Думаю, что для мадам Жуффа тоже.)