– Но как…

– Никак…

– И что теперь…

– Ничего. – В его голосе вновь безмерная усталость. – Я бы сказал, что надо бежать, но… бежать нам некуда. Остается надежда, что это безумие ненадолго…

Надежда истаяла в весенних дождях.

Потом было лето, которое осталось в памяти Ийлэ жарой.

Визит найо Арманди, затянувшийся на несколько недель… нет, дольше… месяца два до первых дождей… и те же газеты, за которыми отец теперь отправлялся сам, ездил не в город, но на станцию, возвращаясь всякий раз усталым, раздраженным.

– Скоро все разрешится, – сказал он однажды.

Из воспоминаний вырвал звук, резкий, скрежещущий, заставивший отродье открыть глаза и зайтись нервозным плачем.

– Извини, – буркнул Нат, пытаясь поймать створку окна. Та распахнулась, впуская влажный ветер и белые хлопья снега.

Вытащив из корзины отродье, Ийлэ покачала его.

А Нат наконец справился со створкой и сполз на пол, сунул руки в рукава, точно сам себе не доверяя, уставился, хмурый, нахохлившийся, точно молодой грач.

…грачи прилетали ранней весной, еще лежал снег, пусть и старый, свалявшийся, в прорехах-проталинах. Грачи облепляли старые березы и громко перекрикивались хриплыми голосами. Они слетали на землю, на этот снег, и расхаживали с важным видом. Сторожили помои. Дрались. Иногда подбирались к самым окнам, пугая матушкину камеристку…

Та ушла прошлой зимой, и отец лично отвез ее на станцию.

Найо Дега получила письмо, которое заставило ее плакать. Она о чем-то просила матушку, а та отвечала нервным извиняющимся голосом и после, когда отец вернулся, не стала с ним разговаривать. К себе ушла.

– Что с ней? – спросила Ийлэ, которой порой казалось, что все вокруг сговорились и играют в некую странную игру с непонятными правилами.

– Ничего, дорогая. – Отец поцеловал и, прижав к себе, стоял долго. – Ничего… просто нервы… война…

Это слово объясняло все, от подгоревших булочек, которые все-таки подали, до длительных отлучек отца, все более частых. Эти отлучки были не по вкусу матушке, но если сначала она пыталась как-то говорить, то после, услышав, что он вновь вынужден уехать, лишь рассеянно кивала головой.

Однажды она не выдержала.

– Это когда-нибудь закончится?! – воскликнула матушка, выронив ложечку.

– Что именно? – Отец поднялся, но, вместо того чтобы подойти к маме, он повернулся к ней спиной.

– Все! Это… это безумие… война… и остальное тоже… я больше не могу…

Она закрыла лицо руками.

– Я устала, понимаешь? Я не хочу, чтобы меня ненавидели, а…

– Тебе надо отдохнуть. – Отец шагнул было к ней, но мама отступила, попросив:

– Не приближайся, пожалуйста…

Он кивнул. Он всегда шел навстречу ее желаниям.

– Я… – Мама облизала пересохшие губы. – Я отдохну, и все наладится… скажи.

– Скажу. Непременно наладится.

– И ты вернешься?

– Конечно, вернусь…

– А потом…

– Потом мы уедем на Побережье… там безопасно. Помнишь, ты говорила, что хочешь съездить на море? Море весной красиво. Ийлэ опять же погреется… встретит кого-нибудь… ее возраста и положения.

Мама всхлипнула. Она никогда не плакала, но тогда слезы потекли по ее щекам. Ийлэ было неудобно оттого, что она видела эти слезы, а еще оттого, что папа лжет.

Наверное, он и вправду собирался уехать, налегке, с мамой и Ийлэ, добравшись до станции, а оттуда, дилижансом, до стационарного порта… или, если поле и вправду было нестабильно, то и дальше дилижансом, до самого Побережья.

Там строили корабли.

И прибрежные цитадели готовы были выдержать не одну атаку. Об этом писали в газетах, которые Ийлэ читала тайком, стесняясь этой своей маленькой тайны и недоверия к отцу.

Уехать не успели.

– Ты так и собираешься тут прятаться? – поинтересовался Нат, которому, надо полагать, надоело сидеть молча. – Пошли…

Отродье успокоилось и, закрыв глазенки, сопело.

И наверное, прав щенок. На чердаке не место ни для младенца, ни для самой Ийлэ. Ветер, который оттеснили за линию окон, ярится.

Буря грянет.

И гости наверняка останутся на ночь, поскольку сущее безумие возвращаться в город такой погодой. А эти гости не будут столь вежливы, чтобы оставаться в отведенных им покоях.

Ийлэ покачала головой.

– Ну и дура, – беззлобно ответил Нат, поднимаясь. – Ладно, сиди… я поесть принесу.

Он ушел, и Ийлэ испытала странное желание пойти за ним. Вдруг стало страшно, и страх этот был иррационален.

Вязкая тишина. И тут же скрипы, вздохи будто бы. Шаги чьи-то, хотя Ийлэ знает, что на чердаке никого нет. И забивается в укрытие рядом с трубой, стискивая кулаки до белых пальцев. Когти тоже светлеют, а на коже останутся следы-вмятины, вот только разжать руки Ийлэ не способна.

Сердце почти останавливается.

Мечутся тени.

Это ветер.

Буря.

И ничего серьезного… а она… она не боится… не этого, но воспоминаний. Память под голос бури оживает…

…мама пела колыбельную…

Ийлэ шепотом повторяет слова, впервые, пожалуй, радуясь, что у нее есть отродье…

В закутке у печной трубы тепло.

И Нат принесет ужин. Он даже чай принесет, пусть и не в чайнике, а во фляге, которую завернет в плотный клетчатый шарф. Он разольет чай по чашкам и подвинет одну к Ийлэ.

– Остались, – скажет он. И собственную чашку поставит на ладонь, которая пусть и не столь велика, как у его хозяина, но всяко больше чашки. – Ужинают… эта дура висит на Райдо.

Чай темный и крепкий, щедро приправленный медом. Не Дайна готовила.

– Он все равно на ней не женится, – Нат произнес это уверенно. – А знаешь почему?

– Почему? – За время его отсутствия Ийлэ устала молчать.

И это тоже было странно, поскольку ей недавно казалось, что к молчанию она привыкла, что молчание это – во благо.

– Потому что они – человечки, – сказал Нат.

– И что?

– Ну… ну как ему на человечках жениться? Вот тебя бы… ну раньше… тебя бы тоже за человека не отдали.

Ийлэ согласилась, что да, наверное, не отдали бы.

Раньше.

Давно. В прошлой жизни, в которой на чердак она заглядывала редко, и уж точно в голову ее не взбрела бы безумная мысль на этом чердаке поселиться.

Мирра нерешительно хихикнула.

А Райдо огляделся: добрый доктор держался в хвосте семейства у стены, точно надеялся, что тень спрячет его от глаз супруги. Та то хмурилась, то старательно улыбалась, и эта улыбка была лишена и тени искренности, она уродовала и без того некрасивое лицо женщины, делая его похожим на расписную театральную маску.