– Я это заметил еще тогда, но вот сейчас скажите, пожалуйста, как мне вас играть? Вы ходите то нормально, а то прихрамывая; прихрамывая, правда, реже, чем нормально, но неважно. А я-то хожу нормально – в роли, я имею в виду. Как вам кажется, быть может, в каком-то эпизоде мне начать хромать?

– Поговорите с Россиньоли, – ответил Ханс Якоб-сен. – Хотя по-моему – нет, не надо. Не потому, что я скрываю свою хромоту, а потому, что это потребует нового эпизода в сценарии. Ханс Якобсен будет хромать, кто-то спросит его: «В чем дело?» – и он должен будет рассказать о причинах. Это утяжелит сюжет.

– Да здесь на самом деле нет никакого сюжета, – сказал Дирк. – Это ведь скорее монтаж драматических сцен, а не сюжет в классическом смысле.

– Это не ко мне, – еще раз повторил Якобсен. – Это к маэстро Россиньоли.

* * *

Сигрид возвращалась под сень родного дома раз пять. Эти истории были похожи одна на другую. Сначала она уезжала учиться в Париж, а вскоре присылала письмо, что не вернется, потому что уже купила билет из Франции в Соединенные Штаты. Но примерно через полгода большое, заляпанное грязью такси бибикало у ворот усадьбы. Выскакивала Сигрид, следом шофер нес чемодан. Она с размаху обнимала родителей – отец к тому времени уже состарился, начал помаленьку отдаляться от дел и часто жил в поместье. За поспешно накрытым обедом она рассказывала безумную историю о том, что в Париже встретила человека из Соединенных Штатов, про которого сразу поняла, что это мужчина ее судьбы. Он был красив, благороден, богат и образован, он сделал ей предложение и пригласил поехать в Нью-Йорк, где и должна была состояться свадьба.

– Свадьба? – перебивала мама. – А как же родители?

– Ну вот я и поехала познакомиться с его родителями!

– А как же мы? – возмущалась мама.

– Хотела сначала познакомиться с его родителями, вдруг бы я им не понравилась, – на ходу врала Сигрид, – а потом уже приехать сюда с его родителями, чтобы всем нам познакомиться, а после сыграть свадьбу на нейтральной территории, например, в Париже или в Лондоне.

– А отчего не в Нью-Йорке, в «Уолдорф-Астории»? – иронично спрашивал папа.

– Да, он хотел так, – со всей серьезностью отвечала Сигрид, – но я, как дочь своих родителей, как европейская женщина, все-таки предпочла Париж.

– А дальше? – спрашивала мама.

– О, путешествие было прекрасным, – говорила Сигрид. – Мы плыли в первом классе. Огромный корабль. Лайнер «Аквитания»! Наши каюты выходили на террасу первой палубы. Первый класс. Даже, наверное, лучше, чем первый класс. Обеды, балы. Мы плыли туда шесть дней. Разумеется, мы жили в разных каютах. Ведь я же была невестой!

– А потом? – устало спрашивал папа.

– А потом мы приехали в Нью-Йорк. Поразительный город. Мне казалось, что я рождена для того, чтобы прожить жизнь в Америке. Да, конечно, я дочь своих родителей, я – европейская женщина, – тут же вспоминала она, – но Америка – это нечто! Небоскребы, уличное движение, во всем кипение жизни, Брод-вей, выход к заливу, ах, этот закат над заливом, когда солнце на несколько минут показывается в узкой расщелине Бродвея, как в диком горном ущелье! Ах, папа, мама, ради этого стоит жить! Жить в Америке, я имею в виду.

– Ну и чем дело закончилось? Что там дальше?

– Это было ужасно, – начинала плакать Сигрид. – Это было просто ужасно. Я могла предположить все что угодно, но только не это!

Папа и мама переглядывались и внимательно слушали дочь. А Сигрид расхаживала по комнате, куря длинную сигарету, на что она благовоспитанно испрашивала разрешения, и продолжала повествовать:

– Знакомство с родителями было назначено на следующее утро. Я, как уже говорила, жила в гостинице в отдельном номере. Между нами ничего, ничего, ничего не было. Да, я должна вам признаться, мне неловко, но откровенность лучше скрытности, я сознаюсь перед вами – я не девушка! Да, я не девушка, но все равно я добропорядочная невеста. Я не могла и помыслить о том, чтобы лечь с ним в постель до свадьбы. И вот он зашел ко мне вечером, перед утренним визитом к родителям, когда была назначена торжественная помолвка и уже были приглашены гости, полтора десятка самых аристократичных семей Нью-Йорка.

Мама с папой продолжали переглядываться, но слушали ее все так же серьезно.

– Пришел, чтобы показать то кольцо, которое завтра наденет мне на палец в торжественной обстановке. Обручальное кольцо с большим бриллиантом, в отличие от венчального, которое мы с ним тоже уже приобрели. Это было прекрасное кольцо, полтора карата, от Тиффани. Я его примерила. Ах, как оно мне шло! Он поцеловал мне руку, потом локоть, потом плечо, он страстно обнял меня, впился поцелуем в мои губы и понес к постели. Я поняла, что он хочет овладеть мною, и к ужасу своему почувствовала, что не могу сопротивляться, что честь невесты превратилась в ничто по сравнению с тем вихрем желания, который закрутил меня. Я закрыла глаза и сказала: «Бери меня, я твоя!» – Сигрид прошлась по комнате, два раза затянулась сигаретой, бросила ее в камин и драматически закончила: – Он оказался полный импотент. Нечего и говорить, что я повела себя очень тактично и ласково. Как могла, я утешила его и приободрила. Даже помогла ему изобразить нечто похожее на секс и притворилась, что мне очень приятно, но ночью собрала чемоданы и утром уже была в порту, а кольцо с мальчиком-посыльным отправила по его адресу. И вот я снова с вами! – заключала Сигрид, обнимая поочередно то маму, то папу.

– Надолго ли? – спрашивала мама, кусая губы, чтобы не расхохотаться, и держа себя за локти, чтобы не надавать ей пощечин.

– Навсегда! – патетически восклицала Сигрид. – Навсегда, навсегда! Лучше я останусь старой девой. То есть никогда не выйду замуж. Мужчины – это так ужасно, это ложь, это пустые обещания, это страсть, которая оборачивается пшиком. Я буду жить с вами, я буду утешать и лелеять вас. Где моя комнатка, я надеюсь, что в ней никто не живет? Надеюсь, вы не превратили ее в склад ненужных вещей? Пойдемте туда скорее!

– Может быть, сначала пообедаем? – говорила мама. – А я пока велю разобрать твой чемодан.

– Не надо! – испуганно вскрикивала Сигрид. – Я сама разберу, я уже не девочка, я – самостоятельный человек. Я сама разберу и разложу свои вещи. И вообще, горничные и камеристки – это так немодно.

Сигрид явно не хотела, чтобы кто-то заглянул в ее чемодан. Наверное, дело было в том, что она совсем изодрала, а возможно, даже распродала свою дорогую одежду, и у нее там было только скромное заношенное бельишко. Она запирала дверь в свою комнату и никого туда не пускала.

* * *

Однажды в поместье приехал Ханс, это было примерно через полгода после самоубийства его жены Кир-стен, и между ним и Сигрид состоялся неприятный, для Ханса во всяком случае, разговор.

Ханс уже готовился лечь спать. Он сидел на кровати в пижаме и надевал махровые ночные носки – была у него такая старая, еще детская привычка. Он натягивал носки и думал, что дядя-полковник был прав насчет армейской дисциплины. Попробовал бы он в казарме надевать тепленькие носочки перед сном! И вот тут в дверь постучали. Ханс запрыгнул под одеяло и сказал: