– И ты поедешь?

Миха долго крутил рюмку в пальцах.

– Я – видно будет. Окончить хочу в Питере. За три года немецкий подучу, приеду со специальностью и с языком. Не садиться же фашисту на шею…

Потом они на кухне ели горячий бульон с клецками, полный сочных кусков мяса.

– Да уж, не перловка, – Миха вытер потный лоб. – Я видеть ее не могу после армии.

– Тебе перловка нехороша, потому как не голодал, – строго сказала нянька. – В войну той перловке цены не было, то-то… Толченку будете исть?

– Картофельное пюре, – пояснил Миха. – Хочешь?

Хотел, конечно: бабушкиного, воздушного, любимого с детства. То, что делала мать, было несъедобным, она ругалась: картошка дрянь, из нее пюре не сделаешь. Как будто бабушка делала из другой картошки.

Миха сварил кофе и ловко разломал плитку на ровные шоколадные квадратики. Бутылка «Двина» почти опустела.

– Хотя… Может, я вообще на Север переберусь, – неуверенно протянул Миха. – Если мы все свалим в Германию, то как же нянька? У нее никого нет. Ни души. А я там все летние каникулы торчал, привез два альбома, сейчас покажу…

Каникулы заканчивались, он уехал через неделю.

…В комнате что-то переставили, продолжали жить бок о бок – трое, но не втроем.

Яков получил отзыв второго оппонента – как и ожидал, отрицательный, и сам отсрочил защиту. Все поняли: тяжелые семейные обстоятельства – смерть матери. Неожиданно, в разгар зимы, взял отпуск (тоже все поняли) и поехал в Т***, где были обещаны златые горы. Там Якова принял осененный славой академик, усадил напротив, гостеприимно предложил курить. Поискав глазами пепельницу, Яков сигареты не вытащил – так и сидел в непринужденно «отпускной» позе. Академик хорошо знал его работы и с оптимизмом заговорил о блестящих перспективах. Яша чуть не спросил о племяннике, но решил не пороть горячку. «А теперь в отдел кадров, и – продолжение следует», – маститый протянул руку. В отделе кадров он заполнил анкету, чем и закончилась его поездка в научный рай: продолжение не последовало вопреки авторитетному рукопожатию. «Вот и хорошо, – уговаривал себя Яков, ясно осознавая, что ничего в этом хорошего нет, – и хорошо. За каким чертом сниматься с места в какую-то тьмутаракань и начинать с нуля – рано или поздно подойдет очередь на квартиру, а новый эксперимент прошел удачно». Уговаривать пришлось недолго – вариантов не было, а виноград оказался зелен до оскомины.

Перед отпуском встретился с Аркадием. Побывали – «на дорожку» – в том самом кабаке, где вкусно кормили, и Яков споткнулся глазами на строчке меню: «Шницель “Как у мамы дома”»; не надо было сюда… Выпили коньяку; стало легче. Говорить не хотелось – на полжизни вперед не наговоришься.

…Яну вспомнился день, когда позвонил Саня и сказал, что подал документы. Как встретились у старого собора, зашли в «Синюю птицу» – огромное окно кафе выходило на площадь. Борода сделала Санино лицо не взрослее, а старее; он почти не улыбался. На вопрос «куда» снисходительно ответил: «В Израиль, конечно». После «Синей птицы» пошли к нему.

Друг женился еще студентом, они снимали комнатенку в Москве, где родилась дочка, как две капли воды похожая на мать – ту самую девочку, которую Ян много раз видел на фотографиях. Он не умел играть с детьми, хотя малышка пыталась вскарабкаться ему на колени; Саниной жены дома не было.

– Не кури, – попросил Саня.

– Зачем ты едешь? – спросил Ян. Молчать было неловко.

– Чтобы мои дети гордились тем, что они евреи. Чтобы выросли свободными людьми.

Так отвечают на докучливые вопросы.

– Но у вас только один, – Ян кивнул на девочку.

– Скоро ждем второго.

Помолчав, Ян спросил:

– Новые фотографии есть?

Саня помотал головой:

– Не до того.

Почему-то неловко было спросить до чего – давно не виделись.

– Слушай, давай прямо в субботу поедем… ну хотя бы в лесопарк! Поснимаем, я кучу пленки достал.

Друг снисходительно улыбнулся: «Только не в субботу. Шаббат». Он произнес непонятное слово торжественным голосом.

Из дальнейших объяснений Ян не понял ничего. Непонятная суббота, со своим уставом, который запрещено нарушать. Что сказал бы еврей Тео Вульф, часто приезжавший в институт по выходным?..

Поговорили мало и как-то неправильно. У Сани получалось, что только в Израиле можно быть евреем и гордиться этим. Яну не приходило в голову гордиться еврейством. Мозгами, талантом – это понятно, но гордиться тем, что ты родился евреем?.. Интересно, что мог ответить ему новый Саня, не похожий на прежнего, как суббота на шаббат? Он хотел свободы для детей, о себе не упомянул. Кто свободен? Вот эта насупленная продавщица в киоске, где он только что купил сигареты? Миха? У него, пожалуй, есть свобода выбора: Запад или Север. Или свободный человек – это тот, кто не задумывается, свободен он или нет? Если раб постоянно думает о том, что он лишен свободы, то он дважды раб: в жизни и в осознании своего рабства. Полный курс диамата с его «осознанной необходимостью» не поможет ему.

Время от времени они виделись – Саня ждал разрешения без малого три года, как в поговорке про обещанное. Прощаясь, отдал Яну несколько книг и его фотографию: профиль, сигарета в пальцах и дым, наполовину заслоняющий лицо.

Ян часто думал, как небольшой мир вокруг него пришел в движение, медленное пока движение: вот уехал Аркадий, собирается Саня; Миха «примеряет» отъезд. Яков еще не вернулся из отпуска – с надеждой намекал, что грядут большие перемены; движение, движение… Неожиданно захотелось поехать самому – хотелось еще раз увидеть город, который любил отец. Приходили письма от Иосифа, полные родственных заверений, звал в гости: «мой дом – твой дом», «ты мне как сын». Это было непривычно и потому тяготило: обильное застолье, родственники с незапоминающимися именами, длинные тосты. Вот если бы можно было бросить сумку в гостинице и пошататься с «Федькой» по холмам города, навсегда запомнившегося солнечным…

В годовщину смерти Клары Михайловны на могиле поставили памятник. Кусок мрамора обозначил место, где лежит бабушка. Камень – песок – прах. Или наоборот: от праха – к мраморной глыбе, которая увековечивает этот прах.

Ян смотрел на высеченные цифры. Выходило, что бабушке было восемьдесят два года, хотя он помнил: семьдесят три. В ее семьдесят три он узнал про гипертонию, научился чистить картошку, варить рис и купил в рыбном магазине тунца. Бегал в аптеку за глазными каплями – ему давали их без рецепта. С тех пор – и по сегодняшний день – бабушке было семьдесят три.

Родные и мертвые не стареют.

И вещи их не меняются – остаются прежними, знакомыми всю жизнь, даже если исчезают навсегда. Как бабушкино платье из шершавой материи, которое он помнил всегда.

Помнил, как бабушка, откинув голову, водила над дрожащим веком рукой с пипеткой. Как он раздраженно вскакивал: «Ну что же ты не сказала…» Как редко она просила что-то сделать и как много делала сама. Не «ишачила», а просто делала – тихо, незаметно, каждый день.