Я его уже немного стесняюсь. По-хозяйски угощает меня: «Бери, папа, ешь! И это. Не стесняйся! Это вот стоит полторы минуты Володиной работы!» Я стесняюсь даже высказать ему свою любовь и предчувствие, что, может быть, я более его и не увижу. Однажды обнял его — он, утешая, похлопал меня по спине.

Хорошо ли за два года Алеша овладел английским языком — не знаю. Кажется, хорошо, потому что говорит очень быстро. Правда, я тоже говорю быстро, но лишь одну фразу: «Ай донт спик инглиш» («Я не говорю по-английски»).

Третий член семьи — Лена. В доме она главная, так исторически сложилось. С тех пор еще, в годы отказа на выезд, когда они с Володей были безработными в Ленинграде. В это тяжкое время она много взяла на себя.

По первому впечатлению — хохотушка. Но оказывается, проницательно разбирается в людях, любого, как говорится, сечет. Притом натура волевая. И воля ее устремлена на хорошее. Едва узнав о трудностях в жизни знакомых или прибывших в город эмигрантов из России, находит способ помочь. Она преподает в университете русский язык. Как я понял, очень изобретательно. Из всех супружеских союзов, какие мне известны, этот — Володи и Лены — лучший. Жена моя, вот бы нам вовремя научиться у них.

Ну как писать о них, скажите: Володя любит Лену, Лена любит Володю, оба любят свою работу. Алеша любит Володю и Лену, они полюбили его, этого могло бы и не случиться! Опускаю то, как они любят своих друзей, — тех, что остались в Ленинграде, тех, кто за ними следом поехал в Америку, и тех, кто — во Франции, Англии, Португалии, Испании, Италии — но об этом уже было… Изымаю страницу за страницей, где о взрослых детях моих уже сентиментально. О тех, кого мы любим, мы можем рассказать меньше всего.

Я — у детей, а жена в бедствующем Петербурге. И еще советует мне пожить в Техасе подольше, там, мол, погода солнечная…

Она говорит, что с тяжелыми мыслями надо бороться не выпивкой, а хорошими мыслями… Но если они появляются именно после того, как выпьешь? Как, например: «Все забудется, все уйдет в прошлое».

И вины мои.

Не забываются, не уходят.

Утро. Бегущий постук ботинок (Володя), бегущий шелк туфель (Лена), бегущее пошлепывание кроссовок (Алеша). Я — к ним, хоть проводить, — доброе утро — доброе утро — доброе утро. Володя — с шуточкой, Лена — с указаньем, что мне достать из холодильника на ланч, Алеша — «привет, папочка» — и нет их. Работают они, по существу, с самого утра допоздна, сначала в университете, потом за полночь дома.

Я остался один. Вынул из холодильника водки, выпил. Что делать, черные утренние мысли…

Взрослый внук Саша (он живет отдельно от родителей) как-то спросил у них: «Шурик (это я) в какой войне участвовал: в первой или во второй?»

Война была уже позади, а эйфория победы еще не угасла… Душа моя была безоблачно аполитична. А дóлжно, дóлжно было бы понять, что уже совершалось в стране. И многие понимали. И кто-то платил за это страшной ценой.

Когда мне было семнадцать лет, я, помнится, решил: проживу свою жизнь коротко, но — прекрасно. Как именно прекрасно — не задумывался. И покончить с жизнью, пока она не превратится…

Превратилась.

Как радостно, трудно, праведно живут мои дети.

Скоро предстоит с ними проститься.

Володя будет так же сидеть здесь, за компьютером. Молча, долго, за полночь, совершать неведомое мне. Лена — за сочинениями своих студентов. Алеша будет жить отдельно. Где? Как?.. Деревья будут так же шевелиться за окнами. Без меня, для них.

Еще одно слово понял — искупление. Все время пытаюсь что-то искупить — трудно.

Но другим-то хуже! Посмотри на эту женщину, едва ходит. А ведь была когда-то, это видно! Держится. Мол, пока еще ничего еще!

Посмотри на этого алкоголика. Его никто не любит, выгнала жена. Его сторонятся прохожие. А ему хоть бы с кем-нибудь поговорить по-человечески!

Посмотри на эту, согбенную, ей прожить бы хоть как-нибудь. Мать больна, лежит уже годы. Мужа нет, дочка недоразвитая. Нехватки, нехватки, на счету копейка. А ты!..

Помогает?

Не получается.

Обратно из Америки в Петербург летел с пересадкой в Нью-Йорке. Здесь, по договоренности с Володей, меня встретил сравнительно молодой человек по имени Ваня. Он подрабатывает тем, что встречает русских, которые не знают английского языка. В России он как политзаключенный отсидел пять лет в лагере с годом ссылки. И жена его сидела пять лет и была сослана в то же место, что и он.

— Вот там и познакомились?

— Мы поженились еще до лагеря, потому и ссылка у нас была общая.

А отец его отсидел десять лет. Сейчас он депутат Верховного Совета России, занимается правами человека.

Вот перед такими — стыдно.

Возвращаюсь к житью вчерашнему,

к предпоследним моим делам.

Возвращение. Слово страшное.

Снова мир этот — пополам.

Слабый холмик Матвеевского садика на Петроградской стороне. Если сесть на скамейку в этом садике, а еще не весна и снег сер и небо серо, возникает мысль: «Жизнь проиграна».

Какое ясное апрельское солнце!.. Стою в очереди, извивающейся сначала в поперечный переулок, потом обратно на людную улицу. Очередь эта змеиная ухитряется во всех своих изгибах стоять затылками к яркому, весеннему уже, солнцу! А повернуться к нему — нельзя, я же часть этой очереди.

Счастливые мгновения жизни — как они мгновенны!

Сегодня женщина шла навстречу в просвете арки. И смотрела прямо на меня. Солнце светило с улицы, женщина была осенена округлым нимбом этой арки и отстранена от городской сутолоки. Беглого взгляда было достаточно, чтобы почувствовать, что она хороша собой. Она смотрела так, словно мы знакомы. Она улыбалась. Но, улыбаясь, так и прошла мимо. Оказывается, она улыбалась не мне, а своим мыслям.

Смотрел по телевизору старый фильм по рассказу Чехова «Ионыч». Когда пошляк Туркин у вагонного окошка прощается со своей такой же пошлой супругой, на месяц всего-то, — у меня вдруг легкий спазм у горла. Пошляк, но — остается одиноким, пусть даже на месяц этот — без любимой женщины. Вот любовь… А в конце фильма — эпизод, где Чехов, сидя в телеге, провожает взглядом коляску своего героя — тучного, уже равнодушного ко всему, кроме денег, Ионыча. Молодой парень, который вез Чехова, как бы