и нижнеавстрийском Маутхаузене (позднее также в нижнесилезском Гросс-Розене и эльзасском Натцвайлере), где выросли новые концентрационные лагеря.

Отнюдь не только экономические и идейно-политические мотивы подвигли Гиммлера на эти массовые аресты, как будто предвосхищавшие позднейшее «прочесывание» оккупированных территорий. Речь шла о его собственной власти. Новое пополнение концлагерей, количество узников в которых сократилось и зимой 1936–1937 гг. составляло меньше 10 000 человек, во-первых, подчеркивало институциональный вес СС, во-вторых, помогало противодействовать органам внутренних дел и юстиции, стремившимся выработать единое определение такой меры, как арест или «предварительное заключение в полиции», и держать ее применение под контролем. Хотя Гиммлер на своих двух постах — рейхсфюрера СС и главы немецкой полиции — являлся представителем непосредственной власти фюрера, в то время он еще старался соблюдать видимость правовых действий. Так, в оправдание акции против «рецидивистов», за неимением подходящей законодательной базы, он сослался на постановление «О защите народа и государства», применявшееся до тех пор только против политических противников. Правда, при этом Гиммлер умышленно игнорировал принятый «обычным» порядком осенью 1933 г. закон о превентивном заключении рецидивистов, не соответствовавший его намерениям. А проведение карательной акции против тунеядцев, которых явно нельзя было отнести к политическим противникам, Гиммлер вместо уголовной полиции доверил гестапо, потому что по закону о гестапо, принятому в феврале 1936 г., оно могло производить аресты, не опасаясь последующей проверки их правомерности в административном суде.

Новый «основополагающий приказ» министерства внутренних дел в начале 1938 г. дал полномочия выносить постановления об аресте только главному управлению тайной государственной полиции, но в то же время официально разрешил применять эту меру не только к политическим противникам, как раньше, но и к лицам, «которые своим поведением угрожают стабильности и безопасности народа и государства». Чуть позже имперское управление уголовной полиции в своих директивах к приказу министерства, говоря «о профилактической борьбе полиции с преступностью» с декабря 1937 г., недвусмысленно указало, что концлагеря СС выполняют функцию «государственных исправительно-трудовых лагерей». Таким образом, задачей этого обособленного комплекса СС признавалась социальная санация немецкого «народного организма».

Впрочем, по собственным представлениям СС, они не могли довольствоваться какой-то конкретной, раз и навсегда определенной сферой компетенций, поскольку служили орудием осуществления «воли фюрера» и, следовательно, их притязания на власть и область деятельности принципиально не подлежали ограничению ни с какой стороны. Например, созданная еще в 1931 г. служба безопасности СС, вопреки своему назначению, не гнушалась и внутрипартийным шпионажем. Хотя разведывательная организация Гейдриха после перехода гестапо под власть СС утратила свое политическое значение, сбор и анализ данных о положении в стране и настроении населения вскоре стали ее долгосрочной задачей и оправданием ее существования. С 1936–1937 гг. СД начала превращаться в своего рода тайный институт изучения общественного мнения, регулярно снабжая национал-социалистическое руководство «донесениями из рейха». Предполагалось, что каждый из примерно 30 000 добровольных помощников и сексотов СД — чиновников, руководителей предприятий, врачей, учителей, журналистов, священников, деятелей науки и искусства — «повсюду, в семье, в кругу друзей и знакомых, а прежде всего на своем рабочем месте, пользуется любой возможностью, чтобы в разговорах незаметно выяснить, какой в действительности производят эффект и какое вызывают настроение все важные внешне- и внутриполитические события и меры. Кроме того, беседы соотечественников в поездах (рабочих электричках), трамваях, магазинах, парикмахерских, у газетных киосков, в официальных учреждениях (пунктах выдачи продовольственных карточек и ордеров на товары, на биржах труда, в ратушах и т. д.), на еженедельных базарах, в кафе, заводских цехах и столовых в избытке предоставляют богатую пищу для размышлений, которой зачастую уделяется слишком мало внимания»[158].

Несмотря на все усилия по соблюдению секретности, через несколько лет национал-социалистического господства вся страна стала чувствовать слежку. Конечно, подробности организации системы надзора были известны немногим, средний гражданин по большей части не видел различий между службой безопасности, СС, уголовной полицией, полицией общественного порядка и политической полицией, но это лишь усиливало смутное ощущение опасности и угрозы. Люди пугались при виде темных кожаных плащей и черной униформы, слово «гестапо» внушало страх. Власть тайной полиции распространялась не только на тех, кто физически подвергался ее террору.

И все же неверно считать главными чертами середины 1930-х гг. только политическое насилие и преследования. Ситуацию внутри страны определяли тогда лояльность режиму и преклонение перед фюрером, а не враждебность и сопротивление. Подпольная работа коммунистов и социал-демократов — после впечатляющих успехов гестапо, в результате которых сотни противников режима предстали перед «народным судом»[159], а также в силу того, что окружающие все меньше интересовались политикой, — была почти полностью парализована. Даже народная оппозиция общего характера, часто не имевшая политических мотивов, пошла на спад. Об этом свидетельствуют застывшие на одном уровне показатели количества осужденных специальными судами за «вероломные нападки» и «нытье»; среди них, впрочем, подавляющее большинство составляли представители маргинальных социальных групп, которых, в классических традициях старой юстиции, карали наиболее сурово[160].

Лишь немногие расценивали как плохое предзнаменование тот факт, что, несмотря на внутриполитическое успокоение, нигде нельзя было увидеть ни малейших признаков возвращения к «государству правовых норм», в значительной своей части демонтированному после 1933 г., хотя кое-кто в консервативных кругах правящей элиты еще продолжал на это надеяться. Большинство немцев поддалось гипнозу идеи «народного сообщества» и мифа о фюрере, подкрепленного внешнеполитическими успехами. На фоне всестороннего упрочения режима шедшее рука об руку с ним развертывание комплекса СС осталось незамеченным. А именно там в годы консолидации вызревали предпосылки для последующей радикализации, во многом на личностном уровне. В первую очередь в таких учреждениях, как СД, где интеллект и организаторские способности значили больше, чем идейный фанатизм, в это время сложился тот тип ориентированного на достижение оптимального результата фюрера СС, для которого любое новое задание представляло собой личный вызов, требующий прагматического подхода. Именно там возник столь превозносимый Гиммлером менталитет эсэсовца, не знающего слова «невозможно» и готового к выполнению «особых задач» любой сложности, вплоть до командования карательными отрядами и убийства миллионов людей.

После слияния СС и полиции идеология начала отрицательно сказываться на бюрократически-полицейских мероприятиях. Дело не только в том, что идеологическая риторика по поводу «врагов» претворилась в практику борьбы с противниками режима: полиция и органы внутренних дел изменились сами, превратившись в орудия войны с внутренним врагом. В этой связи вполне логичным выглядело сравнение «национал-социалистической полиции» с вермахтом, которое сделал Гиммлер в юбилейном сборнике к 60-летию своего «начальника» Фрика, и признание за ней «права» на чрезвычайные, ненормативные действия: «Как и вермахт, полиция может действовать, подчиняясь только приказам руководства, а не законам. Как и в вермахте, границы деятельности полиции определяются приказами руководства и внутренней дисциплиной». С началом войны эти