не посмотрела по телевизору передачу, в которой телеведущий – молодой, волосы до плеча – рассказал о том, как он водил маму, приехавшую к нему из далекой провинции, в ресторан. Поели, выпили там чего-то за встречу. Потом сын попросил принести им кофе. На десерт. Кофе оказался вкусным; гостья пила да нахваливала. Вообще, мама ведущего себя чувствовала на седьмом небе: это же надо – сын в люди выбился, по телевизору его вся страна смотрит, и обедать он ходит в ресторан, где все так красиво и где так вкусно готовят.

Мама была счастливой до той поры, пока официант не принес счет. Поглядев на цифру, выставленную в конце меню, она схватилась за сердце. Больше всего ее поразила цена маленькой чашечки так понравившегося ей кофе: сто долларов…

«Сто долларов – это и есть моя пенсия», – переведя доллары в рубли, сделала вывод Ася. Он – за чашечку кофе, а ей – на целый месяц жизни…

Почему-то не захотелось думать о том, сколько же стоил весь обед; вместо этого она принялась еще раз просчитывать (разговор с Ниной уже состоялся) свой бюджет: плата за квартиру с забитыми фанерой окнами, электричество, газ, вода… Чуть ли не половину чашечки кофе (тьфу, ее пенсии) приходилось опять отдавать государству; оставалась еще половина, которую опять надо делить пополам…

Э-э-х, Коля! Что мы – войну не пережили? Что мы – после войны не подтягивали животы потуже? Учатся Нинкины девчонки, и слава Богу!

Ничего-то я толком тебе не рассказала. Плутаю, прыгаю с места на место…

А вот про Ваню – расскажу. Еще как расскажу! Ваню я вижу часто. Захочу – так и каждый день…

Скажешь – спятила, старая дура? А вот и не спятила! Слушай.

Вот только кастрюльку на плиту поставлю… Воду вскипячу да пакетным супом засыплю. Ишь, до обеда на диване провалялась. Ну а что делать, Коль: то было не с кем поговорить, а то вдруг ты объявился. Ну и что, что за тридевять земель: говорить-то все равно можно. Пусть хоть и мысленно, так даже лучше: сначала обдумаю все, а потом уж за ручку…

Ну так вот: Ваня погиб на Днепре. При форсировании – так это у вас, у военных, называется. Написано про это было в районной газете, в той самой, в которую ты свое письмо написал. Эту статью они, надо думать, они тебе ответно пошлют. Все-все там прописано: что военное звание у Вани было – гвардии старший лейтенант, что командовал он взводом мотострелков, что получил этот взвод приказ переправляться через реку Днепр на рассвете. Осень уже стояла, поздняя, вода холоднющая… Погрузились солдаты в лодки, начали грести. Какое-то время на реке было тихо (так было прописано в газете), а потом в небо взвилась вражеская ракета, и вода словно закипела от взрывов… Сколько наших солдат тогда утопло, не добралось до другого берега… Ваня добрался. Начали воевать с немцем. И день, и два длился бой; на третьи сутки Ваня был ранен, но оружия не бросил, продолжал сражаться, никому про ранение ничего не сказав. Читала я все это и думала: Ванин характер, Ванин! Когда командира роты убило, Ваня принял командование на себя.

Отступил немец. Только этого Ваня уже не видел…

Все думаю: о чем он вспоминал-думал в свои последние минуточки? О ком? Не иначе – про мать и отца. Про тебя, Коля. Про родное село…

Ну а теперь слушай, как мы встретились с Ваней в первый раз. У нас в райцентре к пятидесятилетию Победы открыли Аллею Героев. Меня повела туда Нинка, Нина Иннокентьевна. И ведь не предупредила, ничего не сказала! Просто: пошли, мол, на митинг. Ну, мы и пошли. Послушали речи. Всплакнули. Потом берет она меня за руку и ведет на эту самую Аллею. Гляжу: тринадцать голов на пьедесталах. Бюстов – так объяснила Нинка. Ну, иду я, каждую разглядываю. Кто помоложе, кто постарше, но все ребята бравые, смело глядят. А один – еще как бы и с улыбочкой. И уж больно эта улыбочка показалась мне знакомой. Гляжу, гляжу… батюшки-светы, да ведь это наш Ваня! Он без улыбки сроду нигде не появлялся. Причем улыбался – именно что глазами, а губы твердо держал. Не думайте, мол, не так я прост, как на первый взгляд кажусь…

Понял теперь, где я его вижу, твоего родного братца?

Хотя вернее будет сказать – видела. Давно не была в парке Победы… Какие уж теперь походы. Вон – поход к почтовому ящику – и тот не знаю, как одолеть.

Вот и суп остыл, теперь разогревать придется…

Совсем ты выбил меня из колеи, Коля! Всю-всю свою жизнь за единый день перебрала и вспомнила. И если чего еще не сказала тебе – так самый пустяк. Даже не то что не сказала, а не спросила. Но сначала о другом пустяке…

Ты знаешь, мой портрет, Васей нарисованный, до сих пор цел. И как только сохранился: сначала в родительском дому висел; потом, когда я в эмтээсе работала, на стенке в вагончике кнопками его приколола; когда эту квартиру получила – и здесь определила его на стенку, рядом с зеркалом. Погляжу на портрет – молодая; погляжу на себя в зеркале – старуха старухой…

Однажды как наваждение на меня нашло: сняла портрет да на обратной стороне карандашом написала:

Девочка с веселыми глазами,

Ты куда ушла, в какие дали?

Пляшет пламя, водит хороводы,

Как песок, текут сквозь пальцы годы…

Все приемлю! Все и всех простила!

Только одного понять не в силах:

Девочка с веселыми глазами,

Ты куда ушла, в какие дали?..

То ли я прочитала где это стихотворение да запомнила, то ли сама сочинила… Не знаю!

А вопрос у меня такой. Коль, ты всю войну – скрозь – прошел. Скажи: не встречал ли где моего Васю? Понимаю: глупый, зряшный, все возможные времена переживший вопрос задаю. А все-таки: не встречал ли где? А, Коль?..

Излучина

Рита жила на три дома сразу.

В первом доме она спала, ела, ухаживала за цветами, держала собаку Мушку и кошку Маргошу. Ее кровать стояла в комнате, под окном которой росла сирень. В мае она открывала окошко и начинала дышать сиреневым ароматом. А потом зацветали душистый табак, маттиола…

У Риты и дома было много цветов. Горшки с цветами стояли не