– Я не читал об этом в газетах, – как бы оправдываясь, сказал Элиав.

– Правительство не хотело публичности. Таксист сказал, что это обычное дело. Ортодоксальные евреи настаивают, чтобы в Шаббат на улицах Израиля не было ни одной машины.

– Значит, они снова взялись за камни, – простонал Элиав.

– Я чуть не потерял глаз. Полиция никого не арестовала. Они сказали, что в таких случаях им приходится воевать с раввинами, которые говорят, что Талмуд требует забрасывать камнями тех евреев, которые нарушают Шаббат.

– Это твои проблемы, – сказал Табари Элиаву. – Ты же теперь член правительства.

– Пока еще не совсем, – возразил еврей. – Но когда войду в него, то сделаю все, что могу, дабы покончить с этими штучками Микки Мауса.

– С чем? – переспросил Кюллинан.

– Дурацкая фраза, которую где-то услышал, – буркнул Элиав. – Надо от нее отделаться.

– В этот Шаббат молодые хулиганы разбили много окон в такси, – сказал Кюллинан. – Таксисты начинают бояться работать по субботам.

– Чего и добиваются религиозные группы, – объяснил Элиав. – Они считают, что Израиль может существовать, только если вернется к законам Торы… во всех мелочах.

– Какая чушь! – сказал Кюллинан.

– Как католик, ты считаешь это чушью, – засмеялся Табари, – и я, как мусульманин, тоже. Но евреи так не считают, и даже член кабинета министров Элиав в этом не уверен. Потому что очень скоро ему придется лицом к лицу столкнуться с этой проблемой.

– Пока я был в больнице, – сказал Кюллинан, – меня не покидало мрачное чувство, что в один из дней всем нам придется столкнуться с какими-то моральными проблемами. Чего нам явно не хочется. У меня был долгий разговор с чиновником из итальянского правительства. Он приехал договариваться с иорданцами о допуске католических паломников в Вифлеем. Он рассказал, что итальянские избиратели были вот-вот готовы избрать коммунистическое правительство. Объяснил, что для этого было бы достаточно минимального перевеса голосов. Он спросил: «А что, если бы это случилось? Что тогда было бы делать Ватикану? Неужто перебираться в Россию? Или в Соединенные Штаты? Или уединиться в своих стенах и беспомощным оставаться в Италии?» И ведь придет день, когда всем нам придется решать такую проблему.

– Религии всегда связаны с неприятностями, – сказал Табари. – Но когда на них сваливаются беды, они становятся честнее. И это хорошо для них.

– И кроме того, у меня было чувство, – продолжил Кюллинан, – что, может, в то же время миру придется иметь дело с проблемой иудаизма. В какой мере мы готовы защищать иудаизм, как религию наших прародителей?

Элиав, в отличие от Табари, осознал всю важность этого вопроса.

Араб заговорил первым:

– Как-то я пошутил, что всех евреев мира надо запустить на орбиту, но, если серьезно, я считаю, что время, когда можно было уничтожить шесть миллионов евреев, осталось в прошлом.

Но Элиав сказал:

– Для тебя Израиль – это иудаизм. И ты еще пытаешься понять, что сделает мир, если арабы попытаются вообще стереть Израиль с лица земли?

– Да, – признался Кюллинан. – В первый раз после того, как я оказался в Израиле… лежа в больнице с этим жутким шрамом на лице, я задумался о тех искаженных идеях, которые заставляли религиозных хулиганов кидать камни… И я хочу сказать, что, если новый Израиль будут представлять такие религиозные фанатики, вам не стоит ждать, что люди, подобные мне, придут к вам на помощь, если нападут арабы. И гибель Израиля вызовет ту моральную проблему, о которой я говорил.

– Ты ошибаешься, и в то же время ты прав, – сказал Элиав. – Ты ошибаешься, считая, что Государство Израиль и еврейская религия – одно и то же. Что бы ни случилось с Израилем, иудаизм продолжит свое существование. Так же, как всегда жил католицизм, даже когда территория Ватикана принадлежала другим. Но ты прав в том, что все мы, католики, арабы, евреи, должны разработать какой-то приемлемый образец бытия для всего мира – или тут произойдет нечто такое, чего никто из нас не может предвидеть.

– Как-то днем, – сказал Кюллинан, – врачи сделали мне инъекцию, и передо мной предстало видение… Иерусалима как изолированной зоны привидений, признанной всем миром, в которой у папы будет его маленький Ватикан, потому что его больше не ждут в Италии, и у главного раввина будет место вокруг Стены Плача, поскольку он станет неприемлем для Израиля, и своя территория будет у нового пророка ислама, потому что ни одна из мусульманских стран не захочет его видеть у себя, и свой уголок будет у протестантов, у индусов, у буддистов, потому что они уже никому не будут нужны, а весь остальной трудящийся мир будет, как ты сказал, равняться по радикальным новым образцам. И над каждым проходом в Иерусалим будет стоять арка, на которой крупными буквами на шестнадцати языках будет написано «МУЗЕЙ».

– Это не просто видение, – сказал Элиав, – и наша забота – сделать так, чтобы это не стало реальностью.

В субботу пришла телеграмма из Стокгольма. Трое взволнованных археологов собрались в здании с аркадами, чтобы узнать новости, которые подведут итог – имеют ли решающее значение кости, захороненные на XIX уровне, или нет. Шведские ученые сообщили:

«ВАШ ОБРАЗЕЦ ДЕВЯТНАДЦАТЬ ТОЧКА ПОВТОРНЫЙ АНАЛИЗ ДАЛ РЕЗУЛЬТАТ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ ЛЕТ ДО НАШЕЙ ЭРЫ ПЛЮС МИНУС ТРИ ТЫСЯЧИ ТОЧКА ПОТРЯСАЮЩЕ».

– Я обзавелся тут работой на следующие пятнадцать лет, – развеселился Табари. – Плюс-минус пять.

– Как нам повезло! – признал Кюллинан. – Из всех возможных холмов мы выбрали самый лучший!

Элиав, как всегда практичный, напомнил друзьям:

– Но раскопать этот солидный слой брекчии стоит денег. – Они оторвались от телеграммы, и Элиав ясно дал понять, что израильское правительство средств выделить не может, какой бы многообещающей ни была находка. После того как археологи обсудили различные варианты действий, Табари мрачно сказал:

– Ну что ж, осталось лишь произнести это мерзкое слово.

– Зодман?

– Правильно.

– Я никогда не буду просить денег у Зодмана и Веред, – запротестовал Кюллинан.

– Мой дядя Махмуд, – неторопливо сказал Табари, – как-то выманил деньги на раскопки у главного раввина Иерусалима, у католического епископа в Дамаске, у мусульманского имама в Каире и у баптистского президента колледжа Роберта в Истанбуле. Он руководствовался правилом: «Если тебе нужны деньги, считай, что стыд еще не появился на свет». Я пошлю Зодману телеграмму, которая разорвет ему сердце. – И он начал играть на воображаемой скрипке.

– Давайте подождем, – посоветовал Кюллинан, – пока из Чикаго не придет подтверждение датировки.

И трое руководителей сообщили рабочим, что раскопок пока не будет. Но каждый день кто-то из них заползал в туннель, чтобы посидеть у источника Макора, где двести тысяч лет назад жались к костру живые создания. Для каждого из археологов пребывание в пещере было каким-то мистическим ритуалом: для Табари – возвращением к древним истокам своего народа; для Элиава – местом, где человек начал долгую борьбу с концепцией Бога; а для Кюллинана это место знаменовало начало тех философских размышлений, которые пришли к нему на переломе жизни. Но для всех них главным тут был источник, та первая точка, откуда взяла начало цивилизация. В конце недели из Чикаго пришло сообщение: