отделить эту задачу от задачи разгрома добровольческой армии Деникина. В конце концов был принят именно этот план, но лишь после того, как Деникин стал угрожать Туле, сдача которой была опаснее, чем сдача Москвы. Мы потеряли несколько месяцев, понесли много излишних жертв и пережили несколько крайне опасных недель.

Отмечу мимоходом, что стратегическое разногласие по поводу Южного фронта имело самое прямое отношение к вопросу об оценке или „недооценке“ крестьянства. Я строил весь план, исходя из взаимоотношений крестьян и рабочих, с одной стороны, и казаков — с другой, и именно по этой линии противопоставлял свой план абстрактно-академическому замыслу главного командования, которое нашло поддержку большинства ЦК. Если б я потратил тысячную часть тех усилий, которые пошли на доказательство моей „недооценки“ крестьянства, я мог бы построить такое же, т. е. столь же нелепое, обвинение не только против Зиновьева, Сталина и других, но и против Ленина, положив в основу наши разногласия насчет Южного фронта.

Третий конфликт стратегического порядка возник в связи с походом Юденича на Петроград. Об этом рассказано выше и повторяться надобности нет. Напомню лишь, что под влиянием крайне тяжкого положения на юге, откуда шла главная угроза, и под действием сообщений из Петрограда о необычайном будто бы вооружении и снаряжении армии Юденича, Ленин пришел к мысли о необходимости сократить фронт путем сдачи Петрограда. Это был, пожалуй, единственный случай, когда Зиновьев и Сталин поддержали меня против Ленина, который через несколько дней и сам отказался от своего явно ошибочного плана.»

«Последнее разногласие, несомненно самое крупное, касалось судьбы Польского фронта летом 1920 г…

Во всяком случае, у Ленина сложился твердый план: довести дело до конца, т. е. вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть. Наметившееся в правительстве решение без труда захватило воображение главного командования и командования Восточного фронта. К моменту моего очередного приезда в Москву я застал в центре очень твердое настроение в пользу доведения войны „до конца“. Я решительно воспротивился этому. Поляки уже просили мира. Я считал, что мы достигли кульминационного пункта успехов, и если, не рассчитав сил, пройдем дальше, то можем пройти мимо уже одержанной победы — к поражению. После колоссального напряжения, которое позволило 4-й армии в пять недель пройти 650 километров, она могла двигаться вперед уже только силой инерции. Все висело на нервах, а это слишком тонкие нити. Одного крепкого толчка было достаточно, чтоб потрясти наш фронт и превратить совершенно неслыханный и беспримерный, даже Фош вынужден был признать это — наступательный порыв в катастрофическое отступление. Я требовал немедленного и скорейшего заключения мира, пока армия не выдохлась окончательно. Меня поддержал, помнится, только Рыков. Остальных Ленин завоевал еще в мое отсутствие. Было решено: наступать.»

* * *

Пытаясь хоть как-то оправдать свое самоустранение от должности наркома и то, что, за ним не числилось никаких реальных заслуг в организации обороны Республики, Троцкий в воспоминаниях писал, что это произошло по той причине, что он приезжал на опасный и сложный участок фронта, там мигом всё организовывал, и сразу скакал по шпалам на следующий сложный участок. И ни разу не имел возможности воспользоваться результатами своей полководческой работы. Успешное наступление и разгром противника происходили уже без него, отвлеченного более важными делами. Пожарник. Только с пожара смывавшийся, когда еще огонь не погас.

При этом, критическая ситуация под Пермью — Сталин с Дзержинским. Царицын — Сталин. Угроза Юденича Петрограду — Сталин. Деникин — Сталин. Врангель — Сталин.

Одного поезда «льва революции», видно, не хватало. Причем, Иосиф Виссарионович имел противную привычку и Бронштейна, и его приближенных отгонять от дел командования пинками мягким кавказским сапогом.

Многие свидетели отмечали довольно странную привычку Троцкого демонстративно читать на заседаниях Реввоенсовета и правительства французские романы. Обычно это объясняли тем, что его не волновал ни один вопрос, если он не касался его лично. Немного это не так. Мне встречались такие типы. Последний из них на совещаниях демонстративно копался в своей смартфоне. Я не о Медведеве пишу. У меня был такой «коллега». Сначала он проявлял бешенную активность, но когда всех сумел убедить в собственной глупости и некомпетентности, то вся его активность начала сливаться в унитаз, его «гениальные» мысли игнорировались с постоянной регулярностью, в конце концов, он принял вот такую позу с «французским романом».

Позиция: «А чего мне с вами разговаривать, если вы меня все равно не слушаете и по-своему всё сделаете?».

А Владимир Ильич Иудушку уничтожал последовательно и цинично. В 1920 году наркомвоенмору поручили разобраться с ситуацией с железнодорожным транспортом. Проблема разрухи на железных дорогах была очень сложной, там нужно было работать. Как это умел Ф. Э. Дзержинский, которого сам Лев Давидович ненавидел почти так, как Сталина. Поручение, Троцкий, конечно, не выполнил, но зато вылез с «профсоюзной дискуссией». Суть его нового «учения» заключалась в превращении профсоюзов в орган государственной власти. Это был последний смертельный кульбит Троцкого. Он со своей идеей оказался в оппозиции к Ленину. Именно вопрос о профсоюзах поставил на нем крест, как на политическом деятеле.

Скорей всего, он это понял, поэтому и пошел на вербовку со стороны сначала немецкой, а потом и английской разведок с 1924 года. Поймали его на том, думаю, что после смерти Ленина, Иудушка стал изгоем. Он не рассчитал, что настоящая ленинская гвардия после смерти Вождя не распадется и не потеряет влияние, а, наоборот, сплотится и усилит свои позиции.

Рассчитывая, что смерть Ильича вызовет сразу драку за власть, он решил отсидеться в отпуске, на юге, на похороны не выехал. Ход был умным, если бы драка возникла. Можно было явиться в Москву в разгар свары и заявить: суки, Ильич не успел умереть, а вы уже перегрызлись?!

Но просчитался. Сталин перехватил инициативу, превратил похороны в мероприятие по укреплению партии, в которую пошел «ленинский призыв».

Более того, по настоянию Иосифа Виссарионовича, тело Ленина было забальзамировано и помещено в Мавзолей. Оно стало святыней. Само собой, и ленинские