– Она меня бросила! – Баснер поднялся на ноги, вцепился обеими руками в спинку кресла, кричал Лерману в ухо, и тот наклонился вперед, взглядом спросил у Купревича, идет ли запись. – Бросила! Ради какого-то актера. Шани? Шмони? Сказала, что домой не вернется! Она смеялась! И тогда я объяснил, кто она такая. Я сказал, что приеду в Израиль и убью обоих. Убью! Я кричал это, я это повторял… А она молчала… Я думал, она меня слушает… Понял, что это другое молчание. Мне показалось… Как будто игла вонзается в сердце. Не мое. Я чувствовал все, что чувствовала Ада. Я еще несколько раз крикнул: «Приеду и убью!»

Баснер замолчал, дышал он тяжело и опять опустился на пол, будто хотел спрятаться от всех за широкой спинкой кресла.

– Дальше! – нетерпеливо выкрикнул Лерман.

– Я убил ее, – отчетливо проговорил Баснер. – Слово убивает вернее ножа.

– Ну… – протянул Лерман. – Да. В данном случае – определенно. Я тоже и тогда же… Нет, я даже не стал с Адой говорить. С некоторых пор я читал ее почту. Неважно, была Ада в это время рядом со мной или на другом конце планеты. Я читал ее почту и видел, как она… Это был не актер, а режиссер. Он пригласил ее в ресторан. Ада любила… Неважно. Потом они обменивались письмами. Каждый день. Утром и вечером. Письма становились все более… А недавно… Дня четыре назад, да. Я понял, что она осталась у него на ночь. Послушайте! На меня обрушилось небо. Я написал ей. Все, что думал в тот момент. Процитировал кое-что из ее писем к нему. Написал, что убью обоих. Найду способ. Назвал ее… Она заслужила. Отправил письмо и весь день не понимал, на каком я свете. В какой реальности. А вечером позвонила женщина и сказала, что Ада умерла.

– Боже, боже… – бормотал, не переставая, Баснер.

– Я тоже, – сказал Купревич и отодвинулся от Лены. Он хотел, чтобы она была рядом, хотел чувствовать ее тело, слышать ее дыхание, но понимал, что, если она будет рядом, будет по-прежнему сжимать его ладони, он не сможет сказать ни слова. А если промолчит, то скоро, он был уверен, забудет, что сейчас вспомнил. Ясно. Отчетливо.

– Прости, – сказал он Лене, встал и отошел к окну, прижался лбом к стеклу, как недавно Баснер. Не хотел никого видеть, ощущал себя в коконе, отделенным от любой реальности. Он был наедине со своей памятью – нелепой, ненадежной, недолгой, – и слова, которые он произносил, на самом деле произносил не он, а кто-то другой, на время или навсегда поселившийся в его сознании, завладевший им, и этот чужой ему человек произносил страшные слова, поглощавшиеся стеклом, но частично и отражавшиеся. Их могли слышать Лерман, Баснер и… господи… Лена тоже.

Говорил он правильными и длинными фразами – сам бы ни за что так не сказал, но говорил не он, а некто, для кого текст был так же важен, как реальность, которую он описывал.

– Когда Ада уехала, я был сам не свой. Я привык к ней, как привыкают к своей второй половинке, она и была моей половинкой, без нее я не мог ничего – даже работать, как это ни странно, ведь она ничего в моей работе не понимала, но я все равно ей рассказывал, она слушала, и я знал, что все делал правильно. Без нее я не мог приготовить себе еду, поменять белье. Ада оставила очень подробные инструкции, в которых я не понимал ни слова, хотя каждое слово было понятно. Так прошло месяца два, мы поссорились перед ее отъездом, и почти две недели она не звонила, я тоже выдерживал характер, а потом… В кафе на авеню Линкольна, куда я ходил обедать, это рядом с институтом, я познакомился с женщиной, ее звали Барбарой, она тоже работала в институте, разведенная, мы разговорились, и я, как мне казалось тогда, немного успокоился. Барбара меня успокоила. Между нами ничего не было, клянусь, только разговаривали у меня дома, у нее, на работе, каждую удобную минуту. Не знаю, как Ада догадалась, у нее всегда было чутье на уровне телепатии, и когда мы опять начали звонить друг другу, у Ады был такой голос, будто она все про меня и Барбару знает. Это было невыносимо. Я сказал, что между нами ничего нет, ей незачем беспокоиться, и тогда Ада стала беспокоиться по-настоящему. Она звонила перед спектаклями, в антрактах, после спектаклей, наговорила на огромную сумму, а три дня назад, когда она опять позвонила, в Тель-Авиве была ночь, а у меня разгар рабочего дня, я работал, и она сбила меня с мысли. Я рассердился, нет, нужно сказать точнее – рассвирепел. Я ей такого наговорил, не стану повторять, да и не смогу, разговор помню, а слова – нет, только ощущение надвигавшегося мрака и невозможность остановиться. Потом было молчание. Ада молчала, я молчал, приходя в себя, она что-то пробормотала, я переспросил, и помню ее последние слова: «Теперь все». И отбой. Я долго сидел, приходя в себя, пытался работать, но весь день пошел коту под хвост. Вечером я ей позвонил, но она не отвечала, и я подумал, что она давно спит, в Тель-Авиве была уже глубокая ночь. Днем мы встретились с Барбарой, и я сказал, что больше нам не нужно видеться, это может плохо кончиться. Она обиделась, а, впрочем, не уверен, да это и неважно. Вечером позвонила женщина и сказала, что Ада умерла.

– Всем вам звонила женщина, – тихо произнесла Лена. – Каждому. Но я никому не звонила. Зачем? Вас не было в нашей жизни – никого. Мне позвонил Шауль, ночью, часа в два, сказал, что Аде плохо, и просил приехать. Я приехала через полчаса, но… Там уже была «скорая»… Ада, бледная и красивая, лежала, будто на сцене…

Лена заплакала – тихо, безнадежно.

– Ну вот, – сказал Лерман. – Все показания записаны, кроме Шауля, который, как вы слышали, заявил, что убил Аду и хочет сделать признание в полиции. Скорее всего, он забудет о своих словах раньше, чем наберет номер. Теперь вы понимаете, что мы все вместе убили Аду?

– Слово убивает… – простонал Баснер.

Лерман приподнялся и посмотрел на Баснера через спинку кресла.

– Вам лучше знать, – произнес он сухо. – Только все