Лерман проводил его взглядом и сказал:

– Если он сейчас споткнется, ударится виском обо что-то острое и умрет, суперпозиция разрушится, не закончив релаксации. Понимаешь?

Он понимал. Оглянулся на Лену, увидел в ее взгляде одобрение всему, что бы он ни сделал, и пошел за Баснером…

…Когда Баснер вышел из гостиной, Шауль проводил его взглядом и что-то мрачно произнес на иврите, сжимая кулаки.

– Жалею, не убил его вчера, – перевела Лена. – Горло бы ему перерезал.

Она сама ужаснулась тому, что сказала.

Шауль встал и пошел следом за Баснером.

– Нет! – воскликнула Лена, Купревич удержал ее за руку, а Лерман разразился неприятным отрывистым смехом – будто заквохтал павлин, которого Купревич видел в зоопарке Амстердама, когда они с Адой были там летом три года назад…

…Когда Баснер вышел из гостиной, Купревич подождал, пока стихнут шаги и хлопнет дверь, и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Кто-то говорил о резонансе. Слово убивает, если сказано одновременно в нескольких ветвях.

– Конечно, – подхватил Лерман и пошел вслед за Баснером.

– Я читал в одном детективе, – сказал он, не оборачиваясь, – что…

Фразу он закончил в коридоре, и Купревич не расслышал.

…Он смотрел на фотографию в широкой серебристой рамке, висевшую над диваном: Ада в светлом открытом платье на фоне здания с огромными окнами и надписью на иврите по всему фасаду…

…Это была фотография Ады в купальнике на фоне морского пейзажа, Майами, пять лет назад. Он купил новый фотоаппарат, «Никон», пользовался любым моментом, чтобы запечатлеть Аду, а она не позволяла себя снимать, смеялась, говорила, что ей нужно похудеть на пять килограммов, иначе не поместится в кадр…

…Это была фотография Ады на выпускном вечере в школе. Ада похожа на фею в белом платье с модными в то время крылышками…

«Четверо, – подумал он. – Мы здесь все, четверо».

Куда ушел Баснер?

Куда пошел Шауль?

Куда вышел Иосиф?

– Лена, – сказал он, – я не смогу жить без тебя.

Он испугался сказанного и протянул руку, чтобы поймать в ладонь необдуманные слова, разлетевшиеся по комнате, как птицы. Не успел.

Лена поймала фразу в горсть, поднесла к глазам, но смотрела не на слова, означавшие очень многое, не означая, в сущности, ничего. Смотрела Лена на что-то позади Купревича, он должен был обернуться, увидеть, что привлекло ее внимание, но не мог отвести взгляда.

Ждал ответа?

Когда-то где-то он сказал, провожая Аду домой после концерта в Лужниках, где выступала «Машина времени» и молодой Макаревич призывал не прогибаться под изменчивый мир:

– Ада, я не смогу жить без тебя.

Эти слова держала в горсти Лена, понимая, что предназначены они не ей.

И взгляд мужчины, смотревшего сейчас в ее глаза, предназначался не ей.

И тень, которую он отбрасывал, была тенью Ады. Он не мог этого видеть, а она видела и понимала.

Он ждал ответа.

Слово может убить, когда склеиваются реальности и возникает резонанс. Слово может разрушить суперпозицию, развести реальности по разным мировым траекториям. Ни одна из новых ветвей не будет прямым продолжением прежней: суперпозиция все смешала, и новые ветви возникнут из новой реальности. Новые возможности, новое будущее, новые слова, новые поступки.

Он смотрел на Аду и ждал ответа.

Она хотела услышать эти слова, и она их услышала. Протянула руку и провела ладонью по его щеке.

– Пусть мир прогнется под нас…

Сказала это Ада или он сам? А может, в его сознании прозвучал голос Макаревича?

Неважно. Ничто не было важно в тот момент, кроме слов, которые прозвучали и изменили мир. Он подумал, что никогда не решился бы произнести эти слова, и испугался, что так их и не произнес, а только подумал. Ада не услышала, а он не услышит ответа, и все останется по-прежнему: разговоры, прогулки, споры, концерты… А слова эти произнесет кто-то другой, Ада ответит «да», и мужем ее станет другой мужчина…

Из кухни доносились голоса. Лена участливо смотрела на Купревича. Фраза, которую она держала в горсти, испарилась, чья-то тень мелькнула за окном, будто большая птица пролетела мимо и на мгновение закрыла солнце.

– Вы что-то сказали? – спросила Лена.

Конечно, сказал, но не помнил – что. Он был благодарен Лене за то, что она ему помогла, он очень устал за этот длинный день, ноги его не держали, и он опустился на диван. Всего три дня назад здесь сидела Ада, уставшая после спектакля.

– Я сказал: спасибо за все, – произнес Купревич, понимая, что чувства его к этой женщине далеко не исчерпываются простой благодарностью.

Лена прижала к щекам ладони знакомым жестом и сказала, сглатывая слезы:

– Ада много о вас рассказывала. Она очень любила вас, Володя.

Слова будто дались ей с трудом и разорвали нить, которая, как казалось Купревичу, протянулась между ним и Леной.

– Да, – сказал он и неожиданно добавил:

– Хотите посмотреть фотографии? У меня с собой альбом. Я давно хотел оцифровать, но руки не доходили. В старых черно-белых снимках своя прелесть, какой нет в нынешних цифровых, вы согласны?

Лена была согласна.

– Я приготовлю чай, – сказала она. – Или кофе?

Он не хотел выбирать. Почему-то он чувствовал, что выбирать не нужно, выбор уже сделан, и жизнь никогда не будет такой, какой была до смерти Ады.

– Все равно, – сказал он. – Я… В общем, как хотите.

Голоса на кухне стихли, и он спросил:

– Кто… там?

Он хотел остаться один. Один – значит, наедине с этой женщиной. Рассказывать ей об Аде, показывать фотографии, Ада будет молча сидеть рядом, пусть Лена приготовит три чашки. Три…

– Там Шауль и Меир, – сказала Лена. – Они сейчас уйдут, они только дожидались, когда мы вернемся с кладбища.

– Шауль и Меир… – протянул он, и Лена поняла, что он не помнит этих имен.

– Шауль – один из спонсоров театра, а Меир – режиссер.

Она запнулась и добавила:

– Хорошие люди, Ада их ценила.

Он кивнул и закрыл глаза. Голоса приблизились, открылась и закрылась входная дверь, стало тихо. На кухне зашипел, закипая, чайник.

Перелет был долгим, ночь была долгая, похороны были долгими и ужасными: люди, раввин, автобусы, слова, люди, слова, могила, слова, горсть земли, которую он бросил, слова, которые он повторял за раввином, не понимая смысла. Смысла не было ни в чем, происходившем после того, как раздался