Он очень устал за эти дни, и, наверно, поэтому в памяти путались обрывки событий, которых не было. Сосед его в самолете проспал всю дорогу, но Купревичу вспомнилось, будто они разговаривали и даже рассматривали фотографии Ады. Он показывал их, как сейчас хотел показать Лене, а сосед что-то говорил, неважно что… хотя и спал, странно… А еще почему-то вспомнился Йоська Лерман, старый приятель, с которым он не виделся сто лет. Иосиф в последние годы тоже занялся многомировой физикой, в сетевом журнале Купревич читал его публикацию, довольно слабую и неубедительную. Почему вспомнилось? Неважно.

– Володя, – Лена тронула его за плечо, и он то ли открыл глаза, то ли проснулся, то ли вернулся откуда-то, где все было иначе, по-другому, не так…

Неприятное ощущение.

– Давайте выпьем чаю, – сказала Лена. – И вы должны непременно поесть. Я приготовила тосты, но, если этого мало…

– Достаточно, – быстро сказал он. Из памяти что-то испарялось, улетучивалось. – Вы… посидите со мной?

– Конечно. Вы хотели показать фотографии.

– Да. Но сначала чай. И тосты. И просто помолчим, хорошо?

Лена протянула руку, и он пожал ее пальцы, как недавно, когда…

Когда? Где? Ощущение было знакомым, но… Опять он что-то забыл?

– Шауль, – сказал он. – Кажется, я слышал это имя.

– Ада, наверно, о нем рассказывала. Его фирма спонсировала постановку «Зимней сказки». Хороший человек.

Почему-то Купревич чувствовал антипатию. К этому человеку, к этому имени. Конечно, между ним и Адой ничего не было, однако… Хорошо, что он ушел.

– Ада… – сказал Купревич. – Как я смогу жить без нее?

– У вас есть ваша работа. – Лена придвинула ему блюдо с тостами. – Работа успокаивает и возвращает жизни цель…

Она смутилась, поняв, что сказала банальность, и добавила:

– Ада говорила, что вы астроном и занимаетесь очень интересными теориями. Вы мне расскажете?

Он кивнул.

Чай оказался вкусным, а тосты горячими. Или наоборот? Он ощущал себя будто в ватном коконе, не хотел ни есть, ни пить, он вообще ничего не хотел, кроме, пожалуй, одного: чтобы было тихо и никого, кроме этой женщины, Лены. Не в том дело, что она была подругой Ады и помогла ему в незнакомом и чужом Израиле. Просто… Он даже мысленно не мог подобрать подходящее слово, потому что сразу многие слова, важные и не очень, приходили в голову. Ему было хорошо, когда она сидела рядом, он мог протянуть руку и взять ее ладонь в свою…

Он отхлебнул чай, откусил от тоста, взял ладонь Лены в свою и сказал:

– Я занимаюсь многомирием. Это новая область в астрофизике.

– Наверно, очень сложная?

Она спросила ради приличия, или ей действительно было интересно?

– В общем, да. Не в сложности дело… Я думаю… Нет, уверен. В каком-то из бесконечного числа миров Ада жива. Я думаю… как бы мы жили потом, после ее возвращения. Можно найти такие решения волновых уравнений… В принципе, они существуют, но человек очень сложное существо, и уравнения так сложны, что их невозможно даже написать, не то что решить… То есть, в принципе, можно, а на самом деле…

– Понимаю, – сказала Лена.

Вряд ли она понимала, но ему все равно было приятно услышать.

– А в других мирах, – продолжал он, произнося слова, которые, как ему казалось, рождались сами по себе, – Ада, возможно, вышла замуж не за меня, а, скажем… Ну, за Шауля.

– Вряд ли, – Лена улыбнулась и крепче сжала его ладонь. – Ада уважала Шауля, он много сделал для театра, но… они очень разные.

– Теоретически, – пробормотал он и подумал, что теоретически, если в какой-то ветви Ада вышла за Шауля, то он мог оказаться женат на Лене. Он испугался этой мысли и отдернул руку. Лена восприняла жест по-своему.

– Не думайте о плохом, – сказала она. – Ада останется в вашей памяти, но нужно жить дальше.

Она поняла, что опять сказала банальность, и опять смутилась.

Они сидели рядом, касались друг друга локтями, пили чай и не притрагивались к тостам.

– Давайте смотреть фотографии, – сказала Лена.

Суперпозиция распалась окончательно.

* * *

Лерман опустился на стул и сжал ладонями виски. Голова болела невыносимо, после похорон он совсем расклеился и сейчас хотел только одного: чтобы его оставили в покое. По квартире, которую снимала Ада, ходили какие-то люди, что-то ему говорили, чаще на иврите, которого он не понимал, иногда по-русски, но знакомые слова все равно пробегали мимо сознания, будто спасались бегством, не хотели быть услышанными.

Таблетки, которые он обычно принимал при головных болях, лежали в дорожной сумке, а значит – где-то в этой комнате или в другой, где Ада спала и где два дня назад не проснулась. Ему было трудно встать и невозможно пойти в комнату, куда, как ему казалось, Ада могла вдруг вернуться, застать его и удивленно спросить: «Зачем ты приехал? Ты же говорил, у тебя в четверг семинар».

Подошла женщина, поставила перед ним чашку с кофе, сказала что-то на иврите и села напротив. Он не пил кофе, но не знал, как сказать ей об этом.

– Спасибо, – сказал он. Женщина покачала головой, и он вспомнил: ее звали Шуля, Ада дружила с ней последние месяцы.

– Тода, – сказал он. Это было единственное слово на иврите, которое он выучил за эти дни. На кладбище, где раввин читал молитву, называвшуюся «кадиш», он повторял текст слово за словом, ничего не понимая, кроме того, что каждое слово отдаляло его от Ады, и когда раввин произнес знакомое «амен», Ада ушла окончательно. Навсегда.

Может, не нужно было соглашаться, чтобы ее хоронили в Израиле, нужно было договориться и перевезти Аду в Москву? Он ничего не понимал и делал все, что ему говорили, а сейчас он будет сидеть шиву, так положено, неделю не выйдет из этой комнаты, этой квартиры, отрастит бороду, и, когда вернется в Москву, его никто не узнает.

Может, потом, когда он придет в себя и сможет сам принимать решения, надо добиться перезахоронения? Не ездить же в Тель-Авив всякий раз, когда ему нужно будет поговорить с Адой, постоять у ее могилы. А может, даже к лучшему, что Ада останется здесь, а он будет там. Если ее нет, то нет.

Он подумал, что все могло быть иначе, и в какой-то