что? Реальность еще больше запутается? Или… Неужели Иосиф прав, и кто-то из них должен умереть, чтобы суперпозиция распалась, не достигнув состояния равновесия? Один? Двое? Все? И кто станет убийцей?

Аду убили слова. А сейчас? Что нужно сказать или сделать сейчас?

– Уходите. Не хочу вас видеть.

Шауль произнес это на иврите, но Купревич почему-то понял.

– Мы не уйдем, – твердо сказал Лерман. Он тоже понял?

Что-то беспокоило Купревича. Не Шауль и его требование. Не упорство Лермана. Ощущение опасности нарастало с каждой секундой. Ему показалось, что стало темнее, будто облака закрыли солнце. И холоднее – до озноба.

Лерман хмуро разглядывал собственные пальцы. Яблоко он положил обратно на блюдо, так и не надкусив.

– Володя, – тихо сказала Лена. – Где…

Она не договорила, но он понял ее вопрос.

Баснер. Почему Иосиф решил, что Баснер направился в туалет? Открылась и закрылась дверь. И что? По коридору две спальни справа и кухня слева. Вчера он с Леной пил там кофе и привыкал к новой реальности.

– Простите, – пробормотал Купревич то ли по-русски, то ли по-английски, а ему самому показалось, что на иврите. Слово всплыло из памяти, он его где-то когда-то слышал, а может, знал, как чужой язык после амнезии.

Коридор показался ему длинным, как железнодорожный туннель, и таким же темным. Впереди светилось что-то неопределенно-матовое, и Купревич, медленно переставляя ноги, пошел на свет, будто это был путь в потусторонний мир, как его описывали люди, побывавшие в состоянии клинической смерти.

Он почувствовал ладонь на своей спине и похолодел.

– Володя… – услышал он и успокоился. Лена. Она пошла за ним.

Свет приобрел определенность, стал серым квадратом, это была дверь с матовым стеклом, освещенная изнутри.

– Не открывай, – прошептала Лена.

Почему? Это дверь в иную реальность. В иной мир. Иной свет. Там все должно быть по-другому. Может, там Ада…

Живая?

– Не открывай…

Он провел ладонью по гладкой – видимо, крашенной, – поверхности дерева. Он даже цвет ощутил, не видя: почти белый, немного кремовый, мягкий, как пуховое одеяло. Нащупал ручку и повернул.

Светлый квадрат ярко вспыхнул, Лена зажмурилась, он это видел, хотя и не мог.

Ему показалось, что он слышит голоса давно умерших родителей и голоса его недавно умерших знакомых, и голоса еще живых Шауля, Иосифа и чьи-то еще. Он понял наконец, что это разговаривают в гостиной, а не на том свете.

Он распахнул дверь и остановился на пороге.

Конечно. Он просто забыл. Две спальни – справа. Туалет и ванная – слева. А впереди кухня, где он вчера пил с Леной кофе и приходил в себя после перелета.

– Господи! – воскликнула Лена.

Баснер сидел за кухонным столом, откинувшись на спинку стула, и смотрел в потолок невидящим взглядом. Сомневаться в его смерти было невозможно. Купревичу показалось (он понимал, что на самом деле быть такого не может, зрение ему изменяет, или сознание неправильно интерпретирует увиденное)… показалось (на какое-то мгновение, которое тут же сменилось другим, как кадр в фильме)… показалось, что на шее Баснера натянута петля, а веревка свисает с потолка, переброшенная через плафон, который вот-вот сорвется. Лицо Баснера было спокойно и совсем не походило на лицо повешенного, какие он видел в фильмах и книжных иллюстрациях к детективам. Голова была откинута, и на шее видна темно-красная тонкая полоса – от уха до уха. Совсем не страшная, очевидная по смыслу и, в то же время, необъяснимая, потому что на левом виске покойного видно было темно-коричневое пятно, след, как пишут в детективах, удара тупым предметом.

Никто Баснера убить не мог. Никого, кроме него, здесь не было. Значит, он сам…

Ударил себя в висок, перерезал горло и повесился? Или сначала повесился, а потом… Или сначала…

Лена всхлипывала, что-то шептала, он слышал, но не понимал. Смотрел на мертвого Баснера и не мог найти…

Должен быть…

Или нет?

Четвертый признак смерти. Четыре варианта ветвления. Ветвления, которое не произошло.

Или три, потому что в одной из реальностей живой Баснер сначала ударил себя тупым предметом, потом повесил и перерезал… Или сначала повесил… Или…

Нужно было подойти к телу, но Купревич не мог сделать ни шага. Не мог, потому, что Лена вцепилась в него мертвой хваткой… При чем здесь Лена, остановившаяся в дверях и шептавшая то ли молитву, то ли заклинание, то ли набор слов, который должен был убедить ее, что она не сошла с ума?

За спиной Лены возникли в коридоре Шауль с Иосифом, за их спинами еще двое, а дальше еще и еще, какие-то люди, почти невидимые в полумраке. Они растянулись длинной цепью, возникали и исчезали, а может, это был оптический эффект, иллюзия разветвлявшегося прошлого.

– Он умер? – спросил на иврите Шауль.

– Он умер? – спросил по-русски Лерман.

И собственный голос Купревич услышал тоже:

– Он умер? – по-английски.

На всех языках ответ был бы положительным, но никто не ответил.

Что-то должно было произойти. Такое, что необходимо запомнить, вколотить в память, иначе потом, когда все закончится, он ничего не сможет описать, ничего не сможет сказать, ни о чем и знать не будет. Нужно что-то сделать сейчас, пока суперпозиция не распалась, пока еще есть возможность если не понять, то хотя бы описать механизмы релаксации и декогеренции.

Шауль обошел Лену, на мгновение коснувшись ладонью ее щеки, будто передавая часть своей уверенности, и Купревича кольнула игла ревности, неуместная, но все равно острая. Он посторонился, пропустив Шауля к телу и стараясь запомнить каждое мгновение, чтобы потом осознать, оценить, записать, понять.

Шауль стал делать то, чего Купревич не ожидал: взял со стола две стоявшие там чашки, положил в раковину, пустил воду. Сахарницу убрал в шкаф над мойкой, снял с крючка кухонное полотенце, белое, вафельные, какие Ада любила и покупала всегда в магазине на авеню Трумэна. Аккуратно, круговыми движениями, протер поверхность стола (этого Ада точно не допустила бы. Стол? Полотенцем?). Что-то происходило вокруг, но Купревич не мог оторвать взгляда от завораживавших движений Шауля.

Смотреть нужно на Баснера, но именно этого он не мог сделать. Шауль отвлекал. Что-то с телом Баснера происходило, он не мог разглядеть – что именно. Но, глядя на круговые движения руки, державшей купленное Адой в супере около их дома вафельное полотенце, он вспомнил – одновременно, будто сложенные в стопочку картинки – кто, как и почему.

…Когда Баснер вышел из гостиной,