и постучала костяшками пальцев по дубовой панели. – Ма, это я! Можно мне войти?

Ей никто не ответил. Ей и не нужен был ни ответ, ни разрешение. Интуиция, та самая, что активизировалась еще во дворе, сейчас орала в голос, умоляла не открывать дверь, умоляла уносить ноги.

– Ма, я вхожу… – прохрипела Лера и навалилась на дверную ручку с такой силой, словно та была отлита из чугуна.

Внутри было темно. Лера нашарила на стене выключатель – под потолком ярким белым светом вспыхнула лампа.

…Мама лежала в ванной. Со своего места Лера видела лишь ее макушку с небрежно убранными в пук волосами. Ее правая рука свешивалась почти до самого пола, ее левая рука была под водой, розовой, давно остывшей водой…

– Мама, ты в порядке?

Можно было не спрашивать. Яркого электрического света хватало, чтобы понять, что мама не в порядке. Яркого света хватало, чтобы понять, что вода розовая не от какой-то особенной соли для ванн, а по другой причине. Лере оставалось лишь войти внутрь и убедиться.

Она переступила порог, сделала несколько шагов к ванной и закричала. Ее мама была не просто мертва. Ее маму убили. Убили так же жестоко, как и несчастного Рони. Ее маме разорвали горло… И тем страшнее был контраст между ужасной раной на шее и выражением блаженства на мертвом мамином лице…

В ушах зашумело, в голове снова заухал успокоившийся было набат. Кафель скользил под Лериным ногами, а вода в ванной была того нежного оттенка, который мама называла цветом шаронской розы…

К горлу подкатила тошнота, в глазах потемнело. Лера шагнула к ванне, сжала ледяное мамино запястье. Не нужно было проверять пульс, чтобы понять, что мамы больше нет, но она все равно совершила этот отчаянно-бессмысленный ритуал. Кто-то щиплет себя за кожу в попытке вернуться из кошмара в реальность, а Лере вот нужно проверить пульс у своей убитой матери, закрыть самый страшный гештальт…

Она вышла из ванной комнаты и привалилась плечом к дверному косяку. Ей хотелось выть в голос, но не было ни голоса, ни слез. Внутри словно образовалась огромная черная дыра, которая по краям подсвечивалась цветом шаронской розы…

Стоять, даже привалившись к дверному косяку, не получалось, и Лера тяжело, по-стариковски, опустилась на пол, сжала виски руками, закрыла глаза. Ей нужно было что-то делать, вот только она никак не могла собраться с мыслями и решить, что именно. Должен же быть какой-то алгоритм, какая-то инструкция на тот случай, когда ты находишь свою маму убитой. Но черная дыра, подсвеченная цветом шаронской розы, засасывала в себя не только эмоции, но и мысли. Все здравые мысли до единой. Нет, одна мысль все же зацепилась за край ускользающего сознания.

Нужно звонить Игорьку! Сначала ему, а потом, возможно, и в полицию. У нее есть мобильный, она может сделать это прямо сейчас. Лера схватила с тумбочки уже чуть зарядившийся мамин телефон, на ватных ногах вышла из родительской спальни.

…Игорек снял трубку почти мгновенно, голос у него был одновременно злой и встревоженный.

– Алёна, слава богу! Куда вы пропали?! У меня новости…

– Игорь… – прохрипела в трубку Лера. – Игорек, это я.

На бесконечно долгие мгновения в трубке воцарилось молчание, а потом Игорек шепотом сказал:

– Лерик? Лерун, это ты?! Где ты? Почему ты звонишь с телефона Алёны?

– Я у родителей. – Она из последних сил старалась, чтобы голос ее звучал спокойно. Игорек должен поверить ей, должен понять, что она не прикалывается, а говорит правду. – Игорь, маму убили! – И все-таки она сорвалась на крик.

– Как убили? – спросил Игорек все тем же настороженным шепотом. – Лерик, ты сейчас под кайфом?

– Я не под кайфом. – Она замотала головой, словно он мог ее видеть. – Я приехала к родителям…

– Как? Где ты вообще была?..

– Тише, не перебивай! – Она снова замотала головой. – Я приехала, а дом нараспашку. Рони растерзанный – в гардеробной, а мама… А мама с перерезанным горлом в ванне! Они мертвы, Игорек!

– Кто мертв? – Теперь кричал Игорек. – Лера, где Марк? Где твой отец?

– Я не знаю. Его нет в доме, мне кажется…

Договорить Лера не успела, замерла, прислушиваясь. Внизу в гостиной кто-то ходил.

Может быть, это вернулся с работы отец? Она не проверяла гараж, не смотрела, на месте ли его машина. Может, его не было дома, может, он приехал только сейчас.

– Лерик, – позвала трубка голосом Игорька.

– Я перезвоню! – Лера выключила связь. – Папа… Папа, это ты?!

Внизу определенно кто-то был. Она слышала едва различимый шорох. Вот только отвечать ей никто не спешил. Может быть, отец зол на нее из-за побега? У них бывали сложные времена, когда они не разговаривали месяцами.

По лестнице Лера спускалась так быстро, как только могла, не таясь и не особо беспокоясь о шуме. Ей было важно увидеть того, кто жив, кто не окрашивает мир вокруг себя в пугающий цвет шаронской розы.

На первом этажа было темно. Ночь медленно, но верно вступала в свои права, просачивалась туманом в приоткрытую входную дверь. Нашарив выключатель, Лера зажгла свет, осмотрелась. Внизу никого не было. Ей показалось. Ей просто хотелось надеяться, что кто-то разделит с ней эти страшные мгновения осознания. Но внизу никого не было.

Лера вышла на террасу, полной грудью вдохнула пахнущий лесом и близкой рекой воздух. Легкие не очистились, ей не стало легче дышать. Ей вообще не стало легче, но заставить себя вернуться в дом она не могла. Не было на это ее сил, сил пока хватало лишь на то, чтобы оставаться в сознании. Что ей делать? Как ей вообще с этим жить?!

Этот звук был громкий, не оглушительный, не пугающий, а такой… бытовой. Этот звук заставил Леру мобилизоваться, ухватиться за еще хранящие дневное тепло деревянные перила. Звук доносился со стороны гаража, его издала открывшаяся гаражная дверь. На дорожку, под призрачный свет эльфийских фонариков вышла мужская фигура. Она не ошиблась, приехал отец!

– Папа? Папа! – Последний раз она звала так отца в далеком детстве, а с подросткового возраста не звала вообще никак. Но сейчас она была маленькой, напуганной девочкой. Сейчас ей был нужен не отец, а папа. И потому она сбежала с террасы на каменную эльфийскую дорожку, и потому она замахала обеими руками сразу.

Отец тоже взмахнул рукой, двинулся в ее сторону медленной, шаткой какой-то походкой. Если бы Лера не знала, что отец вообще не пьет алкоголь, она бы решила, что он пьян. Если бы Лера не знала, какой у нее отец, она бы решила, что он ей рад. Была в его движениях какая-то нетерпеливая порывистость. Она с горечью подумала, что это лишь иллюзия, что скоро даже она развеется, как дым. Развеется, как только Лера расскажет ему про маму и воду цвета шаронской розы, как только он поймет, что потерял… Лера знала, что он скажет, когда первая, самая острая, самая невыносимая боль схлынет. Он скажет: «Лучше бы это была ты!» И не назовет ее по имени. Так же, как она никогда больше не назовет его папой. Но сейчас, в последние мгновения перед катастрофой, можно представить, что они семья.

Фонарики медленно меняли цвет с синего на фиолетовый, с фиолетового на розовый, с розового на желтый. В их тусклом мерцании лицо отца казалось отстраненным и каким-то ненастоящим. Настолько ненастоящим, что Лера вдруг подумала, что он уже все знает про маму. Знает, но так же, как сама Лера, не находит в себе сил предпринять хоть что-нибудь.

Желтый сменился на голубой, отбросив мертвенную тень на осунувшееся отцовское лицо, вычернив провалы глазниц, блеснув холодной искрой в черных отцовских глазах.

Черных… У Лериного отца глаза были светло-голубыми, как говорила мама, цвета тающего льда. Даже темнота была не в силах превратить тающий лед в горящие угли…

Отец протянул к ней руки и растянул бледные губы в мученической улыбке. Отец хотел обнять свою маленькую девочку. Горе объединяет. Не всех, но вот их с отцом, кажется, объединило.

– Папа, ты ее видел?.. – Лере хотелось, чтобы видел, чтобы ей не пришлось брать на себя еще и эту страшную миссию. – Ты же видел, да?

Он ничего не ответил. Он все тянул и тянул к ней руки. Руки были длинные, какие-то неестественно длинные. Сначала Лере подумалось, что это оптический обман, игра воображения, но расстояние от белоснежных манжет до по-аристократически узких кистей становилось все больше и больше, словно бы руки вырастали из этих манжет, удлинялись прямо на глазах. А улыбка из страдальческой вдруг сделалась плотоядной. Эльфийские фонарики вспыхнули красным в тот самый момент, когда улыбка эта трансформировалась в звериный оскал. Выдвинулась вперед челюсть, обнажились острые зубы, и язык, черный, нечеловеческий язык, выскользнул уже не изо рта,