Он отвернулся, глядя на далекий горизонт, снова ушел в гот мир воспоминаний, куда у нее не было доступа. Ей хотелось вернуть его, позвать, обнять, но она не осмеливалась.

Стивен не хотел говорить об Испании. Он никогда не рассказывал о своих ранениях, серьезных и не очень. Никогда бы не признался сейчас никому, как ему хотелось умереть тогда, получив в сражении под Саламанкой опасную рану в грудь. Он чудом остался жив, но проклинал свой счастливый жребий, потому что почти все его товарищи погибли. Он был хорошим командиром, стратегом, его прекрасно организованный мозг рассчитывал и взвешивал ходы операции, успевая заботиться при этом о повседневных делах, ночлеге, еде для солдат. Он разделял с ними тяготы войны, спал урывками в грязных окопах, вел их в атаку, и они шли за ним, шли на смерть. Воинский долг и дисциплина были неотъемлемой составляющей их самоотверженности.

Потом случилось ужасное событие — в Бадахосе они вышли из подчинения. Произошла бессмысленная резня невинных жителей, которую учинили те же солдаты, которые храбро сражались, терпели лишения, голод, ранения, они не слушались больше своего командира, и это так потрясло Стивена, что его психическое здоровье подверглось серьезному риску. Это событие заставило пересмотреть его отношение к жизни. Хотя со временем он пришел в себя и все, что произошло в Бадахосе, отступило, подернулось дымкой, осталось далеко, в другой жизни, в последние дни воспоминания вернулись, он пытался все забыть и не мог. Леденящие кровь сцены с места событий будут преследовать его всю жизнь.

— Я не стану рассказывать об этом, — сквозь стиснутые зубы процедил он, стараясь говорить хладнокровно, — ты там не была, ты не поймешь.

Она не отставала:

— Но это неразумно. Попытайся хотя бы, и боль, что тебя терзает, отступит. Во всяком случае, тебе станет легче. Я прошу, настаиваю, чтобы ты рассказал мне все. Почему ты замыкаешься в себе и страдаешь в одиночестве?

— Это невозможно объяснить, и, как уже сказал, я не имею никакого желания говорить о войне.

Ее взгляд был полон сочувствия.

— Но я бы хотела тебе помочь. Попробуй поговорить со мной, я хочу знать, что произошло в Испании. Иначе как я смогу понять тебя?

Но она и сама понимала, что проявляет излишнюю настойчивость, проклиная себя за это. Он может это истолковать как назойливое любопытство, попытку пролезть к нему в душу. И была права.

Он вдруг вспыхнул, глаза гневно сверкнули, и, глядя на нее почти с ненавистью, отчеканил:

— Я не прошу тебя о понимании.

Дельфина знала, что его ярость вызвана ее расспросами, что она растревожила рану, глубоко спрятанную боль. Что ж, он дал ей понять, что не потерпит ее назойливого любопытства и не собирается ни в чем признаваться. Ее попытка проникнуть в его тайные мысли была неудачной.

— Прости, — поспешила она загладить ситуацию, — я просто хотела помочь тебе справиться с тем, что тебя мучит, ведь я твоя жена, кому, как не мне, ты можешь довериться.

Он уже опомнился и с виноватым видом извинился:

— Прости меня, Дельфина. Я не хотел оскорбить твои чувства.

Она сделала вид, что ничего не случилось, хотя внутри ее все переворачивалось от обиды, вызванной его неожиданной яростью. Сдерживаться становилось все труднее, напряжение между ними достигло того предела, когда ссора могла вспыхнуть в любой момент. Дельфина была уверена, что все дело в женщине, которая заставила его так страдать. Отсюда его угрюмая задумчивость, ярость и нежелание разговаривать с ней о событиях в Испании. Оскорбление было слишком велико, чтобы стерпеть.

— Я просто хотела выразить сочувствие, — сказала она, помолчав, — хотела, чтобы между нами было доверие и взаимопонимание, но я ошиблась, прости, и даю обещание, что больше не стану надоедать своими расспросами.

— Я это оценю. Как уже сказал, я не желаю это ни с кем обсуждать.

— Я это поняла и впредь учту. — Она выпрямилась, глядя ему прямо в глаза. — Но позволь мне высказаться по этому поводу в последний раз. Совершенно очевидно, что в Испании случилось нечто такое, из-за чего ты так страдаешь. Но там была война, с тобой рядом сражались те, кто испытывал не меньшие страдания. И не забывай, это был твой собственный выбор. И если теперь твои переживания связаны с армией, с которой ты расстался, то почему бы тебе не вернуться? Зачем ты подал рапорт?

Его лицо окаменело, но он сдержался.

— Так было надо.

— Вот что я тебе скажу, Стивен. Ты можешь быть героем, офицером британской армии и лордом, но ты не солнце, вокруг которого вращается весь мир. Вспомни об этом.

Он внимательно посмотрел на нее:

— Во всяком случае, я точно не то солнце, вокруг которого вращаешься ты. Скажи, если бы я не вернулся из Испании, как сильно ты переживала бы мою гибель? Сколько слез пролила бы — одну, две? Ты бы скорбела по мне, долго носила траур и молилась за бессмертие моей души или быстро нашла себе другого мужа?

Это было так несправедливо и так далеко от правды, что она чуть не заплакала. Голос задрожал от обиды и гнева.

— Довольно. Я не собираюсь продолжать в том же духе. Ты просто надменный лицемер. — Она увидела, как он растерянно моргнул, но уже не в силах была остановиться, продолжая на одном дыхании. — Ты знаешь, что ты самый эгоистичный человек на свете? Тебе все равно, что чувствуют и переживают другие, ты так уверен, что тебе позволено все, ты родился с этой уверенностью и не можешь представить, что может быть по-другому.

Он растерялся от такого неожиданного отпора и такой горячности. Но растерянность сменилась злостью. Да как она смеет разговаривать с ним таким тоном! Но вдруг понял, что это первое настоящее проявление эмоций у Дельфины с того дня, как он очнулся после болезни. «Лицемер»! Что, черт возьми, она имела в виду? Он уже открыл рот, чтобы поставить ее на место и грозно потребовать объяснить все, что она имела в виду, но Дельфина резко развернулась и пошла к оставленным лошадям.

— Дельфина, подожди! — крикнул он вслед.

— Зачем? — Она обернулась, холодно глядя на мужа, хотя сама понимала, что ведет себя неправильно и глупо. Зачем она провоцирует и дразнит его? — Ты не обязан мне ничего объяснять, ты совершенно прав. Я всего лишь твоя жена, у тебя собственная жизнь. Даю слово, что больше не заговорю о войне. Более того, ты и сам сделаешь мне одолжение, если никогда не заговоришь об этом. Я не хочу ничего слышать. А теперь поехали. Таверна уже недалеко, а у меня от этой прогулки разыгрался аппетит!

Она обошлась без его помощи, Стивен не успел подсадить ее в седло. Когда он подбежал, она уже послала своего чалого в галоп. Дельфина мчалась впереди и чувствовала весь оставшийся путь его горящий взгляд на своей спине, казалось, он прожигал ее насквозь. Стивен был полон гнева и недовольства неожиданно взбунтовавшейся женой, но признавал, что ее поведение объяснимо, и жалел о ссоре. А Дельфина, вылив на него все накопившееся раздражение, все возмущение, хотя и не могла видеть его реакции, в душе праздновала победу — она знала, что все стрелы попали точно в цель.