накладку и натянул поверх кроссовки носок. Кроме того, он обзавелся парой костылей, благодаря которым увечье выглядело вполне серьезно. Он поделился своей идеей с Монсом, который выглядел сегодня так, будто больше всего на свете хочет эмигрировать в другую страну.

– Так вы… вы хотите, чтобы я…

– Да, – сказал Сигмунд. – Я признаю, что это не лучшее решение, но это… единственный выход из сложившейся ситуации.

– Я не хочу! И платье мне мало.

– Мне мама свое одолжила, – сказала Муна и вдруг показалась девятнадцатилетней.

– Пожалуйста, Монс! Вы будете выглядеть очаровательно!

– Я не хочу, – сказал Монс, но уже чуть спокойнее.

– Ну ради нас! – попросила Эллен Кристина, которой в этот момент можно было дать двадцать.

– Я не думаю…

– И ради вашего сына, – резюмировал Сигмунд.

Маркус слабо улыбнулся.

– Совсем не обязательно, пап, – прошептал он.

Монс неверно истолковал сигнал.

– Да, да, – вздохнул он. – Я могу, конечно, примерить костюм.

– Совсем другое дело, господин Симонсен, – сказал Сигмунд.

– При условии, что ты прекратишь называть меня господин Симонсеном.

Сигмунд торжественно поклонился:

– Для меня будет большой честью говорить вам – Монс.

– Боже мой, – пробормотал Монс и исчез в ванной, прихватив мешок с костюмом.

Когда он вернулся, участники «Четырехлистника» очень серьезно оглядели его. Сигмунд сказал, что, если они засмеются, весь план накроется медным тазом. Тогда Монс откажется, не внимая никаким уговорам и просьбам. Единственным по-настоящему серьезным во всей компании казался Маркус. Он узнал в отце самого себя и отлично понимал, каково тому сейчас приходится.

– Вы великолепны, Монс, – сказала Эллен Кристина, но как-то невнятно.

– Прямо созданы для роли, – поддержала подругу Муна. – Мамино платье как раз вам под… Кхе, кхе… Извините, я на секунду. У меня что-то в горле першит…

Она исчезла за дверью ванной. Эллен Кристина побежала за ней.

– Интересно, – заметил Сигмунд. – Пожилая, немного усталая Кормилица.

«Усталая» – пожалуй, правильное слово. Два пугливых глаза выглядывали из-под парика святой Люсии. Лоб наморщен, уголки рта опущены.

Девочки вернулись из ванной. Серьезные более чем когда-либо. Муна подошла к Монсу и поправила парик. Тот ничего еще не сказал с тех пор, как надел костюм. Неуверенно он посмотрел на Маркуса:

– А ты как думаешь? Ничего?

– Да, папа. Ты очень даже ничего, – серьезно ответил Маркус.

– Скажите какую-нибудь вашу реплику, – попросил Сигмунд.

Монс долго смотрел на него, потом вздохнул:

Устала я, дай мне передохнуть.

Ох, косточки болят! Ну и прогулка!

Сигмунд огляделся с выражением полного триумфа.

– Разве может быть лучше?!

На следующий день на репетиции лучше и не получилось. Маркуса было просто не узнать. Он словно расстался с вдохновением и был застенчивей, чем когда-либо раньше. Никто, даже Александра, не слышали ни единого произнесенного им слова, а о поцелуе даже и речи не шло. Напротив, было очевидно, что Ромео всеми правдами и неправдами пытается избегать Джульетты. Каждый раз, когда она к нему приближалась, он мрачно и рассеянно отодвигался. Александра жаловалась, что играть с ним невозможно, потому что он все время норовит улизнуть. На что Сигмунд, который сидел, вытянув ногу на стуле, и суфлировал, объяснил, что Маркус просто привык так работать.

– Когда играешь негодяя, надо всегда искать положительные стороны персонажа. Когда играешь героя, надо понять, в какой момент тот становится трусом. Благодаря этому образ становится целостным и приобретает глубину. Хорошо, Маркус!

– Надеюсь, он соберет весь образ до премьеры, – сказала Александра и позвала Маркуса, уходившего со сцены: – Ромео! Ромео, о, зачем же ты, Ромео?

Ромео был не в ударе, но и Кормилица выглядела не лучше. Монс суетился и, казалось, заблудился на сцене. Он путал текст, терял парик и спотыкался о платье. Но хуже всего было то, что Ромео и Кормилица заражали своим состоянием остальных. Прогон закончился этаким птичьим двором, где все друг на друга кудахтали и никто не знал, куда податься. Единственным утешением было то, что творческий спад мог на публике обернуться успехом. Команда столяров, собранная Воге и не выказавшая до сих пор никакого интереса к спектаклю, вдруг стала оживленно следить за происходящим на сцене. Они хлопали и смеялись, гоготали каждый раз, когда Кормилица, споткнувшись, падала. В конце концов Монс не выдержал. Он тяжело опустился прямо на пол сцены.

– Прошу прощения, – выдохнул он. – Но так не годится.

– Может, я могу помочь?

Никто и не заметил, как она вошла, но она, как оказалось, стояла в конце зала и уже давно следила за репетицией. Маркус видел ее всего два раза, но тогда он не заметил, как они похожи с Александрой. Теперь же он видел… У нее были такие же темные волосы, такой же взгляд и такой же низкий голос.

Столяры перестали смеяться. Сигмунд забыл про больную ногу и вскочил. Потом вспомнил, отчетливо произнес «ой!» и снова сел.

– Да, мам, – сказала Александра. – По-моему, ты можешь. Ты же играла Джульетту в театральной школе. Значит, наверняка сыграешь и Кормилицу.

Монс все еще сидел на полу.

– Э-э… – пробормотал он, – э-э…

Мать Александры подошла к сцене.

– С удовольствием, если вы не против, – улыбнулась она и кивнула Монсу. – Но я вовсе не собиралась отнимать у вас роль!

Монс вскочил на ноги, наступил на подол платья и тут же повалился на край сцены.

– Все в порядке, – сказал он. – Даже очень мило…

– Меня зовут Сара Монсен, – сказала она и улыбнулась ему.

– Что вы говорите?! Вообще-то меня тоже зовут Монсен. То есть этот… Монс.

Он снял парик и почесал голову. Маркус заметил, что отец заговорил квакающим голосом.

Сара засмеялась.

– Я – мама Александры, – проговорила она и протянула руку.

– А я – папа Маркуса, – квакнул Монс.

– Я уже поняла, – ответила она и посмотрела ему в глаза.

– Ой… – прошептал Монс, но его спас Воге.

– Дорогие друзья. Думаю, нам надо заканчивать. Времени больше десяти, а у восьмого «Б» завтра экзамен по английскому.

Сигмунд встал:

– Окей, народ! Всем спасибо! Идите домой, отдыхайте. Все хорошо. Похоже, у нас все же получится неплохой спектакль.

Глава двадцатая

Премьера неумолимо приближалась. Сигмунд начал собирать все нити в свою твердую руку. Монс суфлировал как нельзя лучше. Трима Томаса так захвалили, что мальчик начал смотреть на всех чуть свысока. Особенно этот ребенок критиковал учителя Воге: он считал, что тот играет как слизняк. Брат Лоренцо отвечал взаимностью: он явно