Два друга обследовали свое новое жилище почти на ощупь, так как в темноте можно было различить лишь свои пальцы.

Склад имел довольно прискорбный вид; за долгий срок службы он явно пережил не одно разорение, а теперь трясся и скрипел во всех местах. А старый хлам, который в нем хранился, только добавлял уныния. Тоз же дорожил своей коллекцией, как настоящим сокровищем, в его глазах ценность представляло только все старинное, да и то пропорционально количеству прожитых лет. Но если Тоз собирал столько сокровищ, значит, они шли на продажу, а если он их продавал, значит, находились покупатели, и это была еще одна загадка. В общем, слово «загадка» то и дело всплывало у друзей в голове.

Этой ночью они спали крепко как никогда. Сказались накопившиеся усталость, напряжение, ожидание и наполнявшие воздух загадки.

А посреди ночи, когда Ати в очередной раз привиделось время медленной смерти, которое он провел в санатории, ему опять где-то вдали послышался плачущий ребенок и нежный женский голос, напевающий колыбельную. Жизнь еще не окончательно мертва, – подумалось ему во сне.

Ожидание затягивалось до бесконечности. Нескончаемая неделя прошла в абсолютнейшей пустоте. Два друга терзались в догадках, каждую секунду спрашивая себя, не забыл ли о них Тоз или не погорел ли он где-нибудь из-за своего расследования. Они успокаивались лишь к вечеру, приблизительно к седьмой молитве святого дня, когда слышали, как верный Му крадучись проникал в склад, оставлял принесенную корзинку с баллоном воды и тихонько исчезал. Хозяин дома не забыл про них – во всяком случае, про их хлеб насущный. Вдоволь испробовав суровых радостей Кодсабада, друзья без труда могли себе представить, чем грозило одно только проникновение в Абиправ. Задавать вопросы машинам, которые вообще не знают, что при желании способны разговаривать, или подходить к начальникам, без всякого сомнения, невидимым и грозным, чтобы выудить из них какие-то секреты, казалось совершенно невозможным. Но Тоз – это был Тоз, для него не было ничего невозможного.

Очень быстро, за день или два, Ати с Коа научились жить по-старинному, держаться на стульях, не испытывая при этом головокружения, чинно восседать за столом, есть каждый из своей тарелки разную пищу, названия которой они не могли произнести и даже не представляли, безвредная она или смертельно опасная, законная или незаконная, а также пить кофе, который вынуждал их бодрствовать, как сов, всю ночь напролет. И все-таки им начинало ужасно недоставать гира, национальной похлебки. Иногда, если легкий ветерок дул в нужном направлении, с улицы поднимался ее аромат подгорелых пряностей и приятно ласкал им ноздри. Тогда они приоткрывали форточку, чтобы вдохнуть побольше воздуха, и чихали от удовольствия. Дымок исходил из лачуги напротив, откуда временами, когда ночная тишь усиливала все звуки, до них доносился плач маленького ребенка и нежное женское пение, которое неустанно сопровождало его.

Одним блистающим светом и легкостью утром они заметили прежде невидимую женщину с таким мелодичным голосом: она вышла на свой двор в десять забетонированных квадратных сикков, с грудой хлама в одном углу, цистерной с водой в другом и тазом посередине, рядом с котелком на треноге, под которым догорали дрова, с засохшим деревом напротив стены, на котором было развешено белье. Немолодая женщина имела размеры и округлости, которых хватило бы на всю семью; большие, ослепительные своей белизной груди были способны накормить целый выводок маленьких обжор; ребеночек не переживал за свое питание и комфорт и спал со сжатыми кулачками в корзинке, подвешенной на нижней ветке дерева. Счастливая мама присела на корточки перед тазом, предоставляя взору свой задний план, открывшийся в особо привлекательном ракурсе, и с видом счастливого человека занялась стиркой. Она принялась старательно отмывать пеленки и слюнявчики, напевая при этом романтическую песенку, припев которой звучал примерно так: «Твоя жизнь – это моя жизнь, и моя жизнь – это твоя жизнь, и любовь породнит нас». В абиязе рифма полнозвучна, жизнь произносится как «vi», любовь как «vii», а род как «vy». А все вместе звучало так: «Тиви ис миви и миви ис тиви, и вии сии ниви». Ошибка исключалась: признание в любви было адресовано Аби, а замечательные строки появились из Гкабула, книги 6, главы 68, стиха 412, но в данных обстоятельствах подспудное внутреннее чувство было совсем другим. У преданной своему ребенку мамы слишком много дел, чтобы пускаться в религиозные раздумья, ее жизнь и ее счастье заключаются в ее ребенке, в том неуемном плаксе, который всегда умеет потребовать то, что ему причитается. Не обошлось и без мужа: как-то два друга украдкой заметили проплывшую тень, облаченную в бурны бродяги. Мужчина возвращался поздно вечером, и то, как он кашлял и задыхался, не оставляло сомнений в его скорой и неминуемой кончине. Это семейство являло собой образец семейной жизни, милой и трагической.

А однажды они услышали выстрелы. Стреляли ориентировочно с расстояния в два шабыра откуда-то со стороны монументального входа в Абиправ. Потом прозвучал взрыв (реактивного снаряда, бомбы, гранаты?), от которого склад затрясся. Мама, которая в это время, напевая, подметала свой дворик, ни четверти секунды не раздумывая, спрятала ребеночка меж своих противоударных грудей и, нагнув голову, забежала под укрытие в дом, который любая мельчайшая буря взметнула бы в воздух, даже не заметив. Два друга подумали о вероотступах, которые попытались проникнуть в Абиправ, или, почему бы и нет, о возвращении Врага. Об этом событии они тотчас же забыли; тревоги в Кодсабаде были самым обычным делом, после них ничего особого не происходило, а цель этих предупредительных выстрелов состояла в том, чтобы не давать покоя нерадивым верующим и напоминать им об обязанностях. В царстве Гкабула вера начиналась со страха и продолжалась в повиновении, стадо должно было держаться вместе и двигаться прямо в сторону света; правильные ни в коем случае не должны были платить за неправильных.

Скука становилась гнетущей, и нечем было облегчить тоску. Содержимое склада, несмотря на всю свою удивительность, не могло надолго отвлечь внимание двух ненасытных умов, стремящихся к действию и познанию истины. В продолжение последних месяцев Ати и Коа не испытывали недостатка в ни приключениях, ни в отчаянных ситуациях и волнующих вопросах, но теперь вынужденный отдых в замкнутом темном пространстве изматывал их сильнее всего прежнего. Их уже подстерегал синдром отшельника. Да, нужно было как-то реагировать, но как?

На девятый день заточения, когда друзья, печально вздыхая, занимались приготовлением пищи, среди мрака перед ними внезапно засияла идея настолько увлекательная, что они немедленно загорелись ею: к черту риск и предосторожности, они выберутся подышать свежим воздухом, а еще лучше – пройдутся до главного входа в Город Бога, да хоть взглянут поближе на впечатляющий Абиправ, святую и такую невероятную Кийибу, таинственную и притягивающую четырьмя гранями своей пирамидальной верхушки, уходящей ввысь к небесам Йолаха, на магический глаз Бигая, без устали прощупывающий весь мир и души, его населяющие. Они бы смогли взглянуть и на прекрасную элегантную центральную мокбу, где в течение трех десятилетий совершал богослужение мокби Кхо, дед Коа. Именно там его волшебный голос, усиленный мощными динамиками, овладевал толпами в несколько десятков тысяч человек, собравшихся вокруг, завораживал их до состояния транса и без особых церемоний отправлял на смерть во имя Йолаха. Большая часть отрядов последних трех Великих войн шла как раз оттуда, с ушами, полными героических воплей мокби Кхо.