— Как, — перебил Вараниев, — по лицу?

— Да что вы, Виктор Валентинович! — возразил Ганьский. — Профессия-хобби присутствует в пластике, речи, взгляде, мимике. Проще сказать — в манере общения, поведения. И слава богу, что это именно так!

— Почему слава богу? — Председатель задал вопрос, на который Ганьский вопросом и ответил:

— Вы можете представить себе неудобства мужчины-гинеколога, хобби которого на лице было бы нарисовано? Кстати, если вас начнет мучить простатит, из тех же самых соображений настоятельно рекомендую выбрать уролога-женщину. Одним словом, нам нужен корифей-гинеколог, а отыскать такового можно только среди врачей-мужчин. Как я уже говорил, плод будет готов к подсадке через три-четыре недели. Соответственно, и сестра ваша должна быть готова к этому сроку. Чтобы избежать неприятных сюрпризов, обследование ей необходимо пройти как можно скорее.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Вараниев.

— Ее здоровье, разумеется. Более конкретно вам расшифрует любой грамотный гинеколог, если детали вас интересуют.

Из квартиры Ганьского председатель вышел с двояким чувством: с одной стороны, он был обрадован оптимизмом, который уловил в словах и настроении ученого, с другой стороны, его начинало раздражать то, что Аполлон Юрьевич ставил перед ним все новые задачи.

* * *

Шнейдерман покидал вокзал в расстроенном состоянии. Ощущение грусти и одиночества пришло к нему сразу же, как только Жанетта Геральдовна вошла в вагон. Слишком дорогой ценой заплатил Боб Иванович за накал эмоций: Галочка ушла навсегда. Перед ним встала насущная необходимость искать замену от общения с Хвостогривовой, а это требует времени и денег.

От последней горестной мысли второму человеку партии сделалось совсем тошно на душе. Он не мог в состоянии хандры оставаться один. Шнейдерману хотелось говорить. Неважно кому, что и где. Главное, чтобы его слушали. Человек, умеющий слушать, — создание редкое. Одним из таковых редких созданий являлся Макрицын, к которому потерпевший и отправился, предварительно позвонив.

Ясновидящий встретил товарища с выражением лица весьма и весьма нерадостным, растерянным. Было очевидно, что Еврухерий чем-то сильно озабочен.

— Ты почему убитый такой? — пожимая приятелю руку, с порога спросил второй человек в партии.

Ответа не последовало.

Боб Иванович прошел в гостиную и, усевшись на угрожающе поскрипывающий стул, повторил вопрос. Еврухерий, будто раздумывая, отвечать или не отвечать, стоял в дверном проеме, прислонившись к косяку, и пристально смотрел на гостя.

— Ангелина, что ли, настроение испортила? — вслух предположил Шнейдерман, удивленный поведением Еврухерия.

Макрицын сделал шаг по направлению к соратнику и сбивающимся голосом произнес:

— Тревожно мне что-то в последнее время. Одно и то же видение приходит почти каждый день, а понять, к чему оно, никак не могу. Вижу, идут двадцать две пары карликов непонятного пола, а в конце мужик с бабой, тоже карлики. У одной пары в середке на плечах уродец сидит, ногами шеи обхватив. Сорок седьмой получается. А сзади него Ганьский шагает и на ходу что-то в дневник записывает.

— Я бы тоже ничего не понял, — признался Шнейдерман и стал говорить.

Начал он рассказом о жерехе на семь килограммов, с которым якобы боролся три часа под Астраханью, затем сравнивал достоинства водки и коньяка, а закончил монолог критикой вкусовых качеств дуриана, хотя сам его не то что никогда не пробовал на вкус, но и в руках не держал, и видеть не видел. Еврухерий молча выслушал товарища. Закончив монолог, второй человек в партии попросил Макрицына поведать что-нибудь интересное, используя свой удивительный дар, на что последний согласился. Оба приятеля замерли в молчании.

Прошло минут десять, прежде чем Еврухерий заявил:

— Будет Вождь!

И ясновидящий продолжил:

— А у тебя баба появится. Сначала будет хохлушка с рынка, но она прописать попросит, и вы расстанетесь. Потом встретишь другую, та хорошая — пятьдесят шестого размера снизу и сорок восьмого сверху. Но ты с ней день или два пробудешь. Затем с третьей познакомишься. Через собаку, боль и бородатого скульптора. Вот с ней надолго останешься.

— Покусает, что ли? — встревожился Шнейдерман.

Но Макрицын его успокоил:

— Нет, кусать она тебя не будет. Видел две картины, но пространством разделены: на одной собака, бородатый скульптор, лестница, а на другой женщина, кошка и ты на носилках от боли корчишься…

— Типун тебе на язык! — в сердцах пожелал Боб Иванович.

Сын восьми народов смотрел на Макрицына как на полоумного, но не перебивал, все больше убеждаясь в правильности своего предположения о странности товарища по партии. Боб Иванович постоянно замечал за ясновидящим какие-то мелочи, труднообъяснимые с точки зрения нормального человека.

Выслушав предсказания, Шнейдерман посетил санузел, где обнаружил новые доказательства правоты своего мнения.

— Еврухерий, — крикнул он оттуда, — ты бумагу туалетную под настроение, что ли, используешь?

Три начатых рулона были розового, желтого и серого цветов. Меньше других оказался желтый. «К разлуке, — подумал Шнейдерман, — все еще по Ангелине тоскует».

Шла четвертая неделя ночного дежурства Макрицына в квартире Ганьского. Ученый ночевал у Марины, а утром, к девяти часам или даже раньше, возвращался домой, отпускал Еврухерия и сразу же шел в комнату.

Там на расчищенном от стопок книг и журналов пятачке расположился ансамбль различных приборов, в центре которых стоял термостат с прозрачной дверкой. Внутри него находились две тщательно закупоренные необычной формы банки, наполненные слегка коричневатой жидкостью, в каждой из которых плавало нечто, только одному Аполлону Юрьевичу известное. Эти самые «нечто» ничем одно от другого не отличались, оба были размером с небольшого таракана-прусака, цвет имели приближенный к желтому, а по форме отдаленно напоминали улитку. Каждый день, утром и вечером, ученый открывал термостат на две-три минуты, внимательнейшим образом рассматривал содержимое посудин и делал многочисленные фотографии. Затем садился за стол и подолгу что-то записывал в дневник.

От приборов тянулись многочисленные провода. Они были проведены под дверью в гостиную, где, поднимаясь по стене, подходили к задней стороне корпуса панели управления, специально собранной Ганьским для контроля за экспериментом. Именно как эксперимент рассматривал ученый работу, за которую взялся. В задачу же Макрицына входило следить по ночам за тем, чтобы горели только зеленые индикаторы. При появлении красных с одновременным звуковым сигналом следовало немедленно звонить Ганьскому. Зная любовь Еврухерия приложить голову к подушке, Аполлон Юрьевич установил сирену — негромкую, но со звуком весьма противным, настроив ее таким образом, чтобы включалась каждые пятнадцать минут.