ее пальчик. Не успевал Сингапур. А Кристина разволновалась, не могла помедленнее, ей хотелось говорить, она мычала, кряхтела, она очень хотела говорить. До красноты в лице. Она устала. И Сингапур не выдержал:

— Не понимаю я. Давай я тебе анекдот расскажу. Бог с ним с этим Богом, сам не знаю, зачем ляпнул. Говорю — навалилось, нашло.

— Эа…кх…э, — отмахивалась Кристина.

Вошла Зинаида Сергеевна.

— Не понимаю я! — взмолился ей Сингапур. Кристина позвала маму. Склонившись, та прочла, ответила: — Хорошо. Если ты настаиваешь? — она неуверенно заглянула дочери в глаза. Та кивнула. — Хорошо, — неохотно согласилась мама, вышла из зала. Она вернулась скоро, в руках ее были отпечатанные на машинке листы. — Кристина тренируется, пальцы разрабатывает… — Вот, — она протянула листы Дронову. — Хочет, чтобы ты прочел.

— Сейчас? Здесь? — взяв листы, спросил он.

Кристина кивнула.

— Хорошо, — Сингапур стал читать.

И Кристина, и Зинаида Сергеевна демонстративно отвернулись к телевизору. Иногда лишь Кристина украдкой заглядывала на Сингапура, видела, что он читает, отворачивалась к экрану, где шел какой-то французский фильм с Луи де Финесом.

«Приходили врачи. Не все, но говорили, что у меня будет все нормально. Мой лечащий врач сказал, что я буду прикована к постели не на всю жизнь и скоро встану на ноги. Он понимал мои чувства и не лишал меня права надеяться — меня и мою маму. Больше — ее.

Как мне там было плохо, особенно, когда приходила бабушка. Она была так груба со мной, что думала порой, не садист ли она. Приходили друзья. С какой жалостью они смотрели на меня, я хотела крикнуть: «Я та же!», но не могла. Потом другая больница. Часто приходил мой папа. Я считаю, если бы бабка не выгнала его, он бы был сейчас жив. Он пытался исправиться. Если бы она не мешала моим родителям жить, то все было бы у них нормально.

Потом было лучше и проще. Была моя мама. Хоть ей было и очень тяжело.

У меня начала отходить левая рука. Делали много уколов, массаж. Когда его делали, особенно ноги, была нестерпимая боль. Чтоб хоть как-то ее унять — плакала, становилось немного легче. Водили на барокамеру — противно.

Опять приходили друзья, опять смотрели с жалостью. Мне было больно от их взглядов. Приходил Сингапур — ему было тоже жаль меня, может, поэтому он говорил, что любит меня, если это так, то не стоило так делать. По крайней мере, это негуманно, и я не хочу, чтобы меня жалели, не хочу, чтобы делали одолжение. По-моему, честнее, лучше — просто уйти. Как тогда. Когда он молча ушел. Навсегда. Тогда он не жалел меня. Нельзя делать разницы между мной и мной. Я такая же. Я сильная. Я понимала, что представляла собой зрелище не для слабонервных. И все-таки, не стоило жалеть. Мне кажется, что только Гене было приятно навещать меня. Милый скучный Гена. Он не жалел меня. Он по-настоящему любил меня, какой я была. Я благодарна ему. У любви нет той жалости, у любви есть сила и вера. А эта поганая жалость может сделать человека на всю жизнь калекой. К сожалению, я поздно это поняла. Хотя сейчас я занимаюсь, по мере своих возможностей. Когда одна, то печатаю и отжимаюсь, пишу, учусь разговаривать. Конечно, легче лишь лить слезы о своей несчастной судьбе, что я раньше и делала, к сожалению. Но я не понимала, что это все временно, и я буду нормальным человеком. ОБЯЗАТЕЛЬНО БУДУ! И заниматься спортом буду. А пока остается только работать над собой.

…Потом меня перевели в другую палату, этого я не помню. Когда я полностью пришла в себя, вот где был кошмар. Я чувствовала все, но не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, ни даже головой. Даже жевать не могла. Сама по себе я человек активный и пыталась шевелиться, но, увы, ничего не выходило. Медсестры думали, что я парализована и ничего не чувствую, — делали мне уколы в ногу — боль ужасная. Ночью я практически не спала — боялась, что опять провалюсь в кому или умру. Мне до сих пор кажется, что я — это не я. Я умею ходить и говорить и веду обычный образ жизни — это у меня раздвоение… Но когда понимала — страшно. Я ждала маму, как господа Бога. Она для меня была всем. МАМОЧКА дорогая, спасибо, что ты для меня такая. Я тебя люблю. Ты для меня всё.

Когда надо мной смеялись медсестры, я просила Бога, чтобы с ними не случилось того, что случилось со мной. Дай мне, Боже, терпения.

И много жалости было в глазах и словах. Не надо меня жалеть, значит, угодно было Богу, чтобы это произошло со мной. Думала, смейтесь, неизвестно, кому еще повезет больше — им или мне. Это, конечно, нехорошо так думать, но я сказала правду, и пусть меня накажет Бог за такие мысли. Я не права, я не хотела так думать, но думала.

Невосполнима та боль при потере друзей, любимого дела. Когда ко мне в первый раз пришел Сингапур, я не знала, радоваться мне или плакать. Мы расстались с ним. Как я его ненавидела. Только встречала на лекциях и хотела бежать — так я его ненавидела. А когда он впервые пришел. Когда я такая лежала. Не хотела, чтобы он видел меня такой гадкой. Как-то раз, когда мамы уже не было, — она ушла домой, — Сингапур пришел ко мне. Это было вечером в восемь часов. Он говорил, а меня сводило судорогой от его слов. Мне хотелось плакать, выть от боли, от душевной боли. Он говорил слова, которые, наверное, больше никогда не скажет мне. Именно эти слова держат меня сейчас. Я до сих пор живу этими словами, пусть они никогда не повторятся. Зато я их слышала от того, кого люблю.

Вот так проходили мои дни в больнице. Именно здесь у меня появился первый импульс в руке, именно здесь мне вынесли приговор и именно здесь мне дали надежду на жизнь».

Дочитав до этого места, Сингапур украдкой глянул на Кристину. Она, словно и не было его, увлеченно смотрела фильм. Сгинуть, рассыпаться вот на этом самом диване, в пыль… Сердце как взбесилось. Она что, специально дала ему это читать?! Это что, ее маленькая месть? Конечно, нет, — в смятении укорял он себя, — он говорил ей слова, которые ее держат. Да мало ли, что он ей говорил. Приперся на свою голову. Как побитый, сидел он