поняла, что обернутого галуном свертка с деньгами в руках не было: видимо, я уронила его там, в коридоре дома Дельсорбо. Я расстроилась и сразу же устыдилась своего сожаления по поводу такой пошлой мелочи, в конце концов, сумма ведь была совсем небольшой. Но для меня был важен каждый сольдо, особенно теперь, когда приходилось заботиться об Ассунтине, а моя жестяная коробка потихоньку пустела.

Девочка сразу поняла, что стряслось что-то необычное, и долго глядела вопросительно, но так ничего и не сказала. Зато накрыла на стол, нарезала хлеб, начистила и нарезала картошки, моркови и сельдерея на суп.

– Я только огонь разжечь не смогла, – призналась она. – Эта плита совсем не такая, как мамина.

– Сейчас я тебя научу.

Наверняка мне еще не раз придется оставить малышку одну. Позовут шить в богатый дом – как ее с собой взять?

Я добавила немного цикория и замоченной с утра чечевицы: получилась большая кастрюля густого, сытного супа, которой хватило бы самое меньшее дня на три. Еще достала из кухонного шкафа два яйца и пожарила их с луком. А после, усевшись за стол, заставила себя поговорить с Ассунтиной: спросила, что проходили в школе, сделаны ли уроки. Она отвечала односложно, словно до смерти устала. Неужели передо мной та же неистовая дикарка, что без удержу носилась по пляжу, удивлялась я. Где растеряла она свою наглость, уверенность, живость? Разумеется, девочка целыми днями думала о матери, о том, что с ней будет, но вопросов не задавала и объяснений не просила. Бедное дитя, не могла не посочувствовать я, кто знает, какое будущее тебя ждет? У меня по крайней мере была бабушка.

Как ни жаль мне было заработка за полдня, возвращаться за деньгами в палаццо Дельсорбо я не стала: не хотелось видеть выставленного на всеобщее обозрение покойника, слушать болтовню посетителей, смущать своим присутствием Гвидо или тем более встречаться взглядом с его бабушкой. Дата похорон меня тоже не интересовала. Я, конечно, знала, что там соберется невероятная толпа друзей, родственников и прочих зевак всех возможных сословий, включая самые скромные, сгорающих от любопытства поглазеть на донну Личинию, которая после смерти дочери еще ни разу не покидала дома. Но сама идти не собиралась.

Следующие несколько дней я провела дома за шитьем: мне надо было закончить обметывать фестонным швом простыни и надставить для Энрики четыре домашние платьица – простейшее дело, поскольку для этого всего и надо было, что расставить по шву пару горизонтальных оборок на подоле, изначально предусмотренных не только для украшения, но и как раз для этой надобности, поскольку, несмотря на богатство, в части рачительности и здравомыслия синьорина Эстер следовала тем же правилам, что и все остальные. Платьица служили ее дочери до последнего, пока ткань в буквальном смысле не протиралась до дыр, а кармашки не обтрепывались по углам – или пока сами платьица не становились настолько тесными, что их уже невозможно было застегнуть на спине.

Работа на дому давала мне возможность лучше позаботиться об Ассунтине: приготовить горячий обед, помочь с уроками. Я по-прежнему беспокоилась о ее здоровье, каждый день трогала лоб, чтобы проверить, нет ли температуры, а просыпаясь ночью, вслушивалась в дыхание. Впрочем, с этой точки зрения моя маленькая гостья была в полном порядке, даже кашель исчез, как будто три дня на море и так перепугавшее меня купание в ледяной воде в самом деле оказались чудодейственным средством. А вот совершенно изменившееся поведение Ассунтины и впрямь заставило меня задуматься: теперь она казалась ребенком вполне разумным, послушным и молчаливым. Даже чересчур молчаливым.

Я разговорилась об этом с синьориной Эстер, когда пришла вернуть платьица, а она попросила меня задержаться, чтобы выпить кофе и поболтать. О Гвидо я упоминать не стала – Эстер сама почувствовала перемену в моем настроении, но была слишком деликатна и слишком обходительна, чтобы спрашивать напрямую: все ждала, что я начну сама, а мне не хватало духу. Впрочем, она была настолько далека от догадки, кто мог завладеть моими мыслями, что, разделив озабоченность судьбой Ассунтины и написав записку знакомой, старшей медсестре больницы, которую я могла бы попросить приглядеть за несчастной Зитой, решила рассказать мне, как курьезную историю, о похоронах Урбано Дельсорбо и реакции донны Личинии на оглашение завещания. На похороны, как я и предполагала, собрался весь город: шествие было бесконечно долгим, собор переполнен. На передних скамьях разместилась аристократия, за ними, ближе к выходу, офицеры расквартированного в Л. полка, фабриканты, зажиточные горожане, королевские чиновники, клерки, лавочники, слуги и прочая чернорабочая мелочь. Поговаривали (тут в глазах синьорины Эстер мелькнула озорная искорка), что в толпе у самого выхода видели и нескольких пансионерок лучшего городского борделя во главе с бандершей, которая по такому случаю разрешила своим подопечным показаться на́ люди: в конце концов, дон Урбано до последнего оставался одним из самых преданных клиентов этого заведения.

– Этот, наверное, и на небесах найдет способ неплохо провести время, – залившись смехом, добавила Эстер, хоть образ жизни покойного и противоречил ее принципам. – Если, конечно, не окажется в аду. Но не за свою распутную жизнь, а за шутку, которую сыграл с собственной матерью. Похоже, донна Личиния была в ярости: во всяком случае, Кирику она уволила в два счета.

– А Кирика-то тут при чем?

– Так ведь дон Урбано в своем завещании далеко не все оставил, как ожидалось, матери и племяннику – бо́льшую часть своего личного имущества он отписал той, кого в доме звали «старой служанкой»!

Случается, хоть и редко, что хозяева привязываются к слугам и выделяют им от щедрот – кто чуть более, кто чуть менее. Но бо́льшую часть имущества!

– А Ринучче он ничего не оставил?

– Ничего. И это самая большая загадка. Правда, Кирика прослужила в доме Дельсорбо более полувека, а Ринуччу наняли много позже, уже после холеры. С другой стороны, охочим до подробностей ждать недолго: завещание дона Урбано будет оглашено нотариусом еще до конца месяца.

Что же касается мрачного настроя Ассунтины, то синьорина Эстер выказала больше беспокойства обо мне, чем о ней:

– Ты взвалила на свои плечи слишком тяжкий груз. И с каждым днем он будет становиться все тяжелее. Неужели у девочки нет родных, которые могли бы о ней позаботиться?

– Зита никогда о них не упоминала. Да и будь у нее кто, давно бы попросила помощи. Они ведь временами чуть ли с голодухи не помирали. Нет, как мужа ее зарезали, они совсем одни остались.

– И девочка это знает. Она, конечно, надеется, что мать вернется, но уже достаточно взрослая, чтобы понимать: нужно готовиться к худшему. Бедняжка! Но ты ведь не обязана это делать. Ты еще слишком молода, одинока, живешь только тем, что зарабатываешь… – Она, запнувшись, взглянула на меня, будто оценивая мою способность справиться, и добавила: – Не волнуйся. Как придет время, я помогу тебе пристроить твою подопечную. Хотя, если считаешь, что тебе это не по силам, можем начать что-нибудь подыскивать уже сейчас…

– Спасибо, но я лучше подожду, пока Зита… она ведь все-таки может выздороветь и вернуться к дочери, верно?

– Нет, не думаю. Разумеется, я была бы этому рада, но в чудеса не верю. В любом случае пока, как ты и хотела, подождем известий. Уверена, что справишься? Может, что-нибудь нужно? Нет, не в подарок – такого я бы себе не позволила: просто небольшая ссуда, предоплата за будущую работу?

– Пока справляюсь. У меня есть кое-какие сбережения.

Итак, дон Урбано упокоился в семейной могиле, его завещание было оглашено, а значит, дни соболезнующих визитов закончились. Должно быть, Гвидо уже начал ходить по утрам в библиотеку. Должно быть, он ожидал моего появления.

И я после долгих колебаний все-таки решилась. Выпроводив Ассунтину в школу, тщательно оделась, причесалась, отложила старушечью шерстяную шаль, плотную, мрачную, и накинула другую – светлую, с узором из роз по краю и шелковой бахромой, которую синьорина Эстер привезла мне из Рима. Еще надела бабушкины коралловые серьги, а на ноги – свои лучшие туфли. Потом оторвала лепесток красной герани, которую выращивала на подоконнике, и натерла им губы, чтобы придать им цвета: о таком способе писали в одном романе.

Выскочив наконец из дома, я дошла до городской площади. В муниципальной библиотеке, чтобы взять или вернуть книгу, мне случалось бывать уже не раз, но в читальный зал я еще не поднималась, поэтому остановилась за деревом у скамейки на площади, чтобы поразглядывать тех, кто входил и выходил из библиотеки. Их оказалось много – в основном молодежь, причем не только студенты и дети аристократов или кадеты, но и конторские служащие, все очень прилично одетые. Было и несколько торговцев, но ни ремесленников,