в театр и привел. А на прошлое Рождество подарил бинокль. Совсем другое дело, когда ты видишь певца в лицо…

Я вздохнула с облегчением. Мы обсудили любимых композиторов: она предпочитала Верди, я – Пуччини. Как же я оплакивала судьбу юных художников из «Богемы», моих собратьев по бедности! А теперь вот и Зита умирает от чахотки – совсем как Мими, которая, правда, была не гладильщицей, а белошвейкой… И в ее промерзшей мансарде, у самой луны, не хватало лишь маленькой девочки, которой теперь нужно найти жилье.

В какой-то момент моя собеседница, упомянув о синьорах, которые всегда выкупали в театре целую ложу и за которыми она благодаря биноклю имела возможность наблюдать так долго, что теперь считала добрыми знакомыми, вздохнула:

– Какая жалость! В прошлом году мы потеряли нашу американку, мисс. А горничная-то ее, бесстыдница, недавно снова заявилась. В партере теперь восседает! И дона Урбано Дельсорбо в следующем сезоне мы уже не увидим. Он был такой милый… Но вот же экстравагантный старик! Ты слышала о его завещании?

Я, нервно сглотнув, покачала головой и, надеясь, что она оставит эту тему, ответила «нет» чуть резче, чем хотела. Но она все же достала из сумки сложенную газету.

– Вот, читай! Хотя нет, прости, давай я прочту…

И снова я не стала возражать – просто молча слушала. Поначалу меня тревожило даже не столько содержание статьи, сколько возможная реакция медсестры, когда, завтра или чуть позже, она обнаружит, что мое безразличие и к завещанию, и к самому семейству Дельсорбо было показным, неискренним. Станет ли она презрительно клеймить меня притворщицей, лгуньей, самодовольной выскочкой? Продолжит ли помогать? Не навредит ли мое молчание Зите, не подвергну ли я опасности будущее Ассунтины? Тайны и ложь подобны змеям: никогда не знаешь, где заканчивается тело и начинается хвост и куда он в итоге тебя приведет, говорила бабушка. Но разве могла я не слушать? И потом, мне ведь в самом деле было ужасно интересно.

Оказывается, нотариус в конце концов все-таки обнародовал завещание дона Урбано, которое тот написал собственноручно, добавив к и без того не самым обычным положениям несколько фраз, юридическими формулами вовсе не предусмотренных. Фразы эти оказались настолько эксцентричными и не поддающимися разумному объяснению, что газета, предполагая огромный интерес читателей, решила привести их дословно. Хватило бы и того, писал репортер, что старый бонвиван не оставил одной из служанок ничего, зато другой, почти своей ровеснице, отписал двухэтажный доходный дом в самом центре города и пятиэтажный в новом квартале, весьма приличный надел земли и целую кучу денег; что он просил племянника, которого, кстати, и лишил вышеупомянутого имущества, приглядывать за сонаследницей и всячески заботиться о ее интересах: помочь выгодно сдать квартиры в наем и обустроить ту, в которой она решит жить сама. Но нет: дон Урбано возжелал еще и объяснить столь необычное решение. «Кирика Греки, – писал он, – поступила на службу в наш дом еще совсем юной. Всегда порядочная и немногословная, с безграничной любовью и преданностью исполняла она все, чего бы от нее ни потребовали. С беспримерным великодушием отказавшись от личной жизни и собственной семьи, беззвучно сносила она презрение и неблагодарность, не получая награды, соизмеримой с тем, что делала для нас, для меня лично. За это я прошу у нее прощения, а настоящим актом хотел бы загладить свою вину, и да простит меня Бог. Упомянутое имущество – лишь малая часть того, что по справедливости должно ей принадлежать».

«Он был хорошим человеком», – вспомнила я давешние слова Гвидо, хотя и не понимала, чем могла Кирика заслужить такое отношение и такие извинения. Личной жизни, в обмен на жалованье и крышу над головой, лишаются все живущие в хозяйском доме служанки. Но я не забыла, что ради возможности воспитывать меня бабушка отказалась от того и от другого.

Впрочем, медсестра тоже сочла столь пышные выражения благодарности преувеличенными.

– Вот увидишь, у прислуги теперь еще и прощения просить станут за то, что работу дают! – воскликнула она. – Нашел за что похвалить: порядочная, мол, и преданная! Это, между прочим, входило в ее обязанности! А коли жалованье низкое, так сама виновата, что не договорилась обо всем заранее и прибавки вовремя не попросила. Хозяева неблагодарные? Проси расчет, а после ищи получше, не таких заносчивых. Да и то, известное дело: хозяева помыкают, слуги терпят. Короче говоря, не понимаю я всех этих оправданий и расшаркиваний дона Урбано. Имущество твое, кому захочешь, тому оставишь. И точка. – Тут она перевела дух и с ехидной усмешкой добавила: – А вот на что мать злится – это я понимаю. По сути, родной сын обвиняет ее в том, что она не воздавала по заслугам этой жемчужине среди служанок, – иными словами, в скаредности, которую, мол, на смертном одре ему пришлось загладить. И какая, скажи мне, была нужда писать об этом публично? Может, все-таки не стоило вытаскивать грязное белье наружу? Как считаешь? – и она взглянула на меня в поисках подтверждения.

– Вы правы, – пробормотала я, возблагодарив небеса за то, что мы наконец добрались до приюта и моей спутнице пришлось сунуть газету обратно в сумку.

Приют Девы Марии-отроковицы, может, и являлся лучшим детским заведением в городе, но мне он таковым не показался: приземистое здание посреди грядок гороха и латука, пара деревьев, редкий кустарник, но никаких цветов. Высокий забор отделял участок от дороги, на окнах красовались решетки. В приемной с выкрашенными желтой эмалью стенами было пусто. Весь интерьер ее составляли конторка, набитый архивными папками шкаф, два стула, статуя скорбящей Богоматери с пронзенным семью кинжалами сердцем, стоявшая на полке, и позолоченная колыбелька под стеклянным колпаком, где лежала восковая статуэтка Девы Марии-отроковицы, с головы до ног перетянутая такими же позолоченными лентами.

Продолжив делать вид, что не умею ни читать, ни писать, я позволила моей спутнице все узнать и заполнить нужные формы. Вышедшая к нам монашка сурово заявила, что лист ожидания весьма длинный, поскольку неимущих сирот в городе куда больше, чем свободных мест; придется дожидаться своей очереди. Я вздохнула с облегчением: значит, у меня было еще время сообщить Ассунтине, что ее участь решена. Но тут к конторке подошла старшая медсестра:

– Маркиза Эстер, дочь синьора Артонези, просила кланяться. Эта девочка пришлась ей по́ сердцу, – вполголоса сказала она, со значением улыбнувшись.

– Что ж, передавайте поклон и ей, – ответила монахиня, не отрываясь от бумаг. Потом достала заполненные нами формы, которые прежде сунула под стопку других, и положила сверху. – Если хотите, можете осмотреть трапезную. Как раз время обеда.

Она проводила нас в большую, уставленную длинными столами залу, которая сразу напомнила мне столовую золотушной лечебницы в П.: те же робы в серую полоску, те же бритые головы.

– Почему вы не разрешаете им отпускать волосы? – набравшись смелости, спросила я монашку.

– Чтобы вшей не разводить, – отрезала та. – И чтобы не поощрять тщеславие.

Поблагодарив старшую медсестру, я распрощалась с ней и, полная сомнений о шагах, которые только что предприняла, направилась в сторону дома Артонези. Не слишком ли я тороплюсь пристроить Ассунтину? Не ввязываюсь ли из-за собственной робости в то, чего сама не желаю? Кроме того, пора было уже рассказать синьорине Эстер о Гвидо – но что именно? Только то, что нас видели в городе и до нее могли дойти слухи? Или о том, как все обстоит на самом деле: сообщить о помолвке, показать кольцо – это ей-то, которая и слышать больше не хотела о какой-то там любви? А вдруг она огорчится, что я не сразу спросила у нее совета? С другой стороны, мы ведь не были близкими подругами, как девушки из равных по положению семей, доверяющие друг другу еще со времен пансиона. О такой дружбе я бы и мечтать не осмелилась, поскольку никогда не забывала: она – синьора, я – простая швея. Что до откровенности, то в разговорах со мной синьорина Эстер даже маркиза Риццальдо не упоминала, хотя я и была с ним знакома: о том, что отец Энрики много путешествовал по Востоку, побывав в Персии, Турции, Аравии, мне доносили исключительно гулявшие по городу сплетни. Но, может, прекрасно зная все благородные семейства в Л., она могла бы с самого первого дня помочь мне дельным советом, как вести себя с Гвидо?

Впрочем, как оказалось, этими сомнениями я могла бы и не терзаться, поскольку, дойдя до дома Артонези и спросив хозяйку, узнала, что та еще с утра уехала с отцом на пивоварню и вернется не раньше ужина. Я оставила ей записку, что заходила сообщить