пропастью. Золотое, с двумя небольшими камешками, сапфиром и бриллиантом, оно досталось ему от матери: ее подарок на конфирмацию, девчоночье украшение, ценное для него больше воспоминаниями, чем стоимостью, которая, однако, казалась мне, привыкшей едва сводить концы с концами, огромной. Сказать по правде, я испугалась, поскольку не готова была вот так открыто бросить вызов всему городу и его неписаным правилам. Причем бросить в одиночку, вдали от Гвидо. «Надену кольцо на палец, когда вы вернетесь из Турина, – пообещала я. – А до тех пор буду держать у самого сердца», – и повесила на тонкую золотую цепочку, еще бабушкину, которую, не снимая, носила на шее. Там, под сорочкой, скрытое от любопытных взглядов, оно будет в безопасности.

Наверное, заметь Ассунтина кольцо, она бы поняла, что моя внезапная эйфория вызвана вовсе не исполнением ее самого заветного желания: уж очень ей хотелось верить, что я ходила в больницу.

– Мама выздоровела! – воскликнула она, просияв. – Когда она вернется?

– Придется еще немного подождать. Имей терпение, – солгала я и, представив свою радость, свою надежду на фоне ожидавшей ее мрачной бездны, ощутила укол совести.

Ближе к вечеру я снова увиделась с Гвидо. Мы с ним гуляли по платановой аллее; день был будним, а потому не слишком людным: одни только няни, мальчишки в матросских костюмчиках, гоняющие на самокатах, да нарядные девушки, играющие в серсо. Мы долго разговаривали. Я прекрасно помню все, что мы друг другу говорили, но предпочту сохранить эту тайну в своем сердце. Скажу только, что он не раз нежно поглаживал мои волосы и что, с одной стороны, робость моя постепенно отступала, с другой же – я все глубже осознавала собственное невежество, которое неуклюже пыталась скрыть. Но тем сильнее крепла во мне решимость стать лучше, учиться, заполнить зияющие лакуны. Я очень хотела, чтобы ему ни при каких обстоятельствах не пришлось меня стыдиться.

Вечером Гвидо повел меня ужинать в небольшую тратторию за городскими воротами. Я еще ни разу в жизни не обедала и не ужинала на́ людях. Домой я вернулась поздно, сожалея о том, что Ассунтине снова пришлось трапезничать в одиночку. И, чтобы немного загладить вину, показала ей кольцо на бабушкиной цепочке.

– А кто тебе его подарил?

– Один человек, который очень меня любит.

– А что на палец не надела?

– Боюсь, украдут.

– А оно дорогое? – Правда, Ассунтина вряд ли смогла бы отличить бриллиант и сапфир от цветных стекляшек, которые видела на пальцах и шеях торговок из нашего квартала. – Если его в ломбард снести, сколько дадут?

– Я никогда не отнесу его в ломбард.

– Ты любишь этого человека больше меня?

– Да что ты такое говоришь, глупышка! Это совсем другое дело.

Ассунтина вздохнула: я не думала, что она настолько сентиментальна. Потом ей захотелось примерить кольцо, которое, разумеется, оказалось велико, затем она решила, что не станет мне его возвращать. Мы в шутку немного поборолись, и в какой-то момент тонкая цепочка все-таки оборвалась. Малышку я ругать не стала: сама виновата, не нужно было дразнить ее кольцом. По правде сказать, я решила, что мне еще повезло: порвись цепочка где-нибудь по дороге, кольцо могло незаметно выпасть, и я бы навсегда его лишилась. Лучше повесить на прочный шнурок – жаль, в тот момент в доме ничего подходящего не нашлось. В общем, когда Ассунтина заснула, я влезла на стул и, поцеловав кольцо, положила его в шкатулку желаний.

Назавтра я встала очень рано и, вымыв лестницу, отправилась на вокзал, чтобы попрощаться с Гвидо. Кольцо осталось в шкатулке: я решила, что разумнее не носить его с собой, пока не найду достаточно прочного шнурка. Но Гвидо я ничего не сказала, только проводила до вагона первого класса. Его присутствие придавало мне уверенности, непринужденности, о которых я прежде и мечтать не могла. Люди глазели на нас: должно быть, несмотря на то что я снова надела свое лучшее платье, принимали меня за горничную, сопровождающую багаж хозяина. Впрочем, некоторые из них нас все-таки узнавали и, когда Гвидо гладил меня по щеке, касался моих волос, обнимал, целовал или утирал слезы, громко отпускали язвительные комментарии, не скрывая удивления.

– Наверняка доложат обо всем вашей бабушке, – заметила я.

– Ну и пусть. Она все равно рано или поздно узнает. Придется ей смириться.

Я бы, конечно, предпочла, чтобы это случилось, пока Гвидо оставался в городе и мне не пришлось столкнуться с последствиями в одиночку. Но пути назад не было.

– Напишу, как только доеду. А вы отвечайте наложенным платежом, – сказал он, потом взял мою руку и приложил туда, где билось сердце. – Можете мне кое-что пообещать?

– Что?

– Когда я вернусь, давайте забудем все эти «вы» и прочие экивоки. Пора уже говорить друг другу «ты». Обещаете?

Непростое это дело, понимала я. Но необходимое. Поэтому пообещала.

Когда поезд тронулся, я направилась в больницу. Что толку идти домой? Плакать? Бессмысленное занятие.

«Не печальтесь, – уговаривал меня Гвидо. – Четыре месяца пролетят быстро. Думайте лучше о моем возвращении. И о том, что расставаться нам больше не придется».

Больница находилась на окраине, так что мне предстояла основательная прогулка, за время которой я попыталась привести мысли в порядок. Впрочем, несмотря на все мои старания, мысли разбегались в разные стороны. Те, кто видел нас в кафе, на платановой аллее и на вокзале, не только донесут об этом донне Личинии, но и раструбят по всему городу. Досадно, что синьорина Эстер узнает обо всем из досужих сплетен: теперь я сожалела, что ничего ей не рассказала, не предупредила. Может быть, еще не поздно? И я решила, что зайду к ней вечером.

В больнице я первым делом отправилась искать старшую медсестру, к которой у меня была рекомендательная записка. Застать ее мне удалось уже в дверях: она как раз сдала смену. Это оказалась женщина средних лет, дружелюбная и отзывчивая. Несмотря на усталость, она согласилась ненадолго задержаться и побеседовать со мной – впрочем, по ее словам, сколько бы ни просила синьорина Эстер об особом отношении, каким бы вниманием ни окружили Зиту, помочь моей подруге было уже нечем. Ее недуг достиг последней стадии, и в сознание она больше не приходила. Сколько ей осталось… кто же это знает? Точно не больше двух недель, а может, и намного меньше. Не хочу ли я увидеться с ней в последний раз, попрощаться? При должной осторожности, если я пообещаю не подходить слишком близко и не прикасаться к ней, можно сделать для меня исключение и впустить в изолятор…

– А она меня узнает?

– Нет, конечно. Она спит. Мы даем ей успокоительное.

– Тогда, пожалуй, не стоит.

– Как хочешь… – Она снова уткнулась в записку. – Здесь сказано, что у нее малолетняя дочь и нам следует позаботиться о ее судьбе наилучшим способом. В этом я как раз помочь могу. Детей наших пациентов, ставших сиротами, мы отправляем в приют Девы Марии-отроковицы. Чудесное заведение для девочек, при нем даже есть своя школа. Со временем пансионерки могут выучиться, стать воспитательницами в детских садах. Комнаты там просторные, сухие, воздух здоровый. Сироты сами возделывают огород, а летом их на неделю вывозят на море, в сестринский дом в П. Уж поверь, лучшего места в городе не найти. И прошений о приеме очень много, так что было бы разумно заранее забронировать место для твоей подопечной. Чтобы, когда придет время… Если хочешь, могу сходить с тобой: тамошняя бюрократия – дело непростое, особенно для тех, кто сталкивается с ней впервые. И потом, придется все внимательно прочесть, заполнить формы… Тебе явно понадобится помощь…

Она, как и многие другие, решила, что я невежественна, неграмотна. Я поправлять не стала – присутствие рядом опытного человека в любом случае было бы для меня бесценно, – лишь поблагодарила за уделенное время. Торопиться с решением не хотелось, но я понимала, что ждать смысла нет. Что толку обсуждать это с Ассунтиной, спрашивать, согласна ли она? Разве у нее есть выбор? И потом, мне все равно нужно было чем-то заняться, чтобы не думать о Гвидо.

Когда мы вышли на улицу, на свет, женщина вдруг вгляделась в мое лицо.

– Да ведь я тебя знаю! – воскликнула она. – Вот только где могла видеть?

– В доме Артонези? – рискнула предположить я, надеясь, что слухи о моей «интрижке» с Гвидо, как, уверена, уже называли это городские сплетники, еще не достигли ее ушей.

– Нет, нет, где-то еще… Ну-ка, повернись… Подними немного подбородок… Я ведь точно видела эти серьги… А, конечно! В театре! Ты же на галерку ходишь, верно? Значит, любишь оперу? Я тоже. Мой муж – клакер[14], он-то меня