ни подмастерьев я не заметила. Впрочем, чему здесь удивляться: в библиотеку ходили лишь те, кто умел читать, я же была для своего сословия скорее исключением. Женщин, насколько мне удалось заметить, вообще было немного, да и те, как правило, в возрасте. Одеты они были строго, даже несколько по-мужски, как подобает работающим горожанкам: школьным учительницам, сотрудницам мэрии, почтамта или телефонной компании, – но ни одной суетливой горничной, посланной хозяйкой вернуть роман, не говоря уже о простолюдинках вроде меня. Мне стало неловко. И как только Гвидо пришла в голову мысль назначить свидание именно там, где я привлекла бы наибольшее внимание?

И тут я увидела их: двух синьорин лет восемнадцати в сопровождении молодого человека – судя по всему, брата или, может, какого другого близкого родственника, – который держался с ними весьма свободно. Двух богатых, элегантных девушек, причесанных по последней моде: валики, набитые конским волосом, держали объем высоких причесок, в платьях для пеших прогулок по последней моде, без турнюра и шлейфа, сшитых, вне всякого сомнения, на заказ в «Высшем шике» или «Прекрасной даме», каждая с легким кружевным зонтиком в руках. А еще эти две юные женщины, со всей очевидностью, не носили корсетов. Что касается их спутника, то одеждой, жестами и манерой говорить он очень походил на Гвидо, а к своим дамам обращался с таким же вниманием и уважением.

У меня аж ком подкатил к горлу – от зависти? От осознания того, насколько мы разные и какая пропасть нас разделяет? Разве могла я тягаться с этими дочерьми богатеев? Как я могла появиться вместе с Гвидо перед их матерями, их семьями? Как я вообще могла подумать, что они меня примут, – меня, явившуюся из другого мира, родившуюся и жившую среди бедняков, саму до мозга костей беднячку, вынужденную каждый день зарабатывать себе на кусок хлеба? Если подобные мне и входили в их дом, то лишь через черный ход, а в гостиной появлялись только с портновским метром в руках или в наколке горничной, внося поднос с печеньем. Покажись я где в компании юноши их сословия, они поглядели бы на меня с удивлением или, того хуже, с презрением, а после выгнали бы взашей. Такого удара моя гордость никогда бы не перенесла. Я резко развернулась и пошла прочь, сгорая от стыда за свои серьги, накрашенные алым губы, шелковую шаль и более всего – за свои нелепые мечтания.

Конечно, я не знала, что Гвидо, заметив меня из окна второго этажа, бросится следом. Слезы застилали мне глаза, и я старалась идти как можно быстрее, поэтому он нагнал меня только на проспекте. А нагнав, встал передо мной, широко раскинув руки, преграждая путь, как делает городская стража, останавливая движение, чтобы пропустить запряженную волами телегу.

– Зачем же вы убегаете? – воскликнул он. – Я жду вас уже два дня!

– Дайте мне пройти! Не видите, на нас все смотрят?

Людей на проспекте в этот час и впрямь было немало; погода стояла сухая, и кафе выставили столики на тротуары. Парикмахер тоже не закрывал двери, и его посетители в ожидании своей очереди лениво разглядывали прохожих. Кухарки с полными сумками покупок возвращались с рынка; няни катили коляски в сторону скверов; степенно, взяв друг друга под руку и поглядывая на витрины магазинов, прогуливались дамы; цветочницы и торговки спаржей, усевшись на корточки возле корзин, расхваливали товар или высматривали потенциальных клиентов. Разумеется, это была совсем не та публика, что когда-то давно наблюдала на рассвете за триумфальным возвращением Томмазины с коробками из магазина Printemps, но и среди них хватало любопытных, которые с интересом наблюдали за нашей встречей, а значит, слухов наверняка не избежать.

– Пусть смотрят, – просто ответил Гвидо, сделав шаг ко мне и взяв меня за руку. Потом он поднес мою руку к губам и поцеловал пальцы.

Я почувствовала, как горят щеки, и меня бросило в дрожь.

– Вы замерзли. Простите, что держу вас посреди улицы на самом ветру. Пойдемте в кафе, вам нужно выпить чего-нибудь горячего.

Надо сказать, я еще ни разу в жизни не бывала в кафе и теперь, пылая до кончиков ушей, надеялась поскорее юркнуть в один из внутренних залов, желательно самый уединенный. Да, там я бы осталась с ним наедине, но в тот момент я уже не боялась того, что он мог мне сказать, главное было скрыться от прикованных к нам взглядов.

Но Гвидо, миновав атриум «Хрустального дворца», где скучал за стойкой кассир и откуда можно было попасть в залы, провел меня на застекленную террасу и усадил за самый крайний столик, на виду у всех прохожих. Потом подозвал официанта и заказал две чашки горячего шоколада со сливками и тарелку пирожных с кремом.

– Так зачем же вы убежали? – с укором повторил он. – Не окажись я в тот момент у окна, непременно бы вас упустил.

– Мы не должны… – начала было я, но он перебил:

– Нет, конечно, не упустил бы. Не дождавшись, я пришел бы к вам домой. Но сейчас я рад, что вы решились и сделали шаг навстречу: не могу же я всю жизнь за вами гоняться!

– Ничего, вот вернетесь в Турин, и гоняться за мной нужды не будет.

– Я так счастлив, что могу с вами поговорить! Я вам столько должен сказать!

– Сочувствую вашей утрате, – едва слышно прошептала я, склонившись над чашкой. – И спасибо, что прислали доктора Риччи. Не стоило беспокоиться.

– Приятно слышать, что девочка здорова. Но давайте не будем сейчас об этом. Времени у нас мало, завтра я должен уехать. – Он снова взял мою руку вместе с зажатой в ней ложкой и, поднеся к губам, поцеловал. А после, так и не выпустив ее из своей руки, продолжил: – Не стану повторять, что намерения у меня самые серьезные: вы и сами должны были это понять. Я только хотел бы узнать вас получше, пообщаться с вами, да и вам стоило бы узнать меня – разумеется, с позволения вашей семьи. Я сегодня же зайду им представиться.

– Семьи у меня нет, – ответила я и тотчас же подумала о синьорине Эстер: наверное, я могла бы их познакомить и надеяться, что она меня поймет. Но не сегодня – уж слишком быстро развивались события.

– Жаль это слышать, – сказал Гвидо, – но вот и еще одна причина для меня защищать и заботиться о вас. Сейчас, как это ни печально, я должен уехать, но мы ведь сможем переписываться? Пообещайте ответить, когда я вам напишу! Вот мой адрес в Турине. Обещаете?

Как же я была благодарна ему за эту уверенность, что я вообще умею писать! И, разумеется, пообещала, хотя и едва слышным голосом.

– В ближайшее время я вернуться не смогу. Последний экзамен послезавтра, но защита диплома всего через четыре месяца, и профессор требует, чтобы я каждый день являлся на факультет. Зато потом буду совершенно свободен. Бабушка хочет, чтобы я жил с ней на Виа Чезаре Баттисти, но я против, особенно после того, как она выставила Кирику. Хорошо еще, у бедняжки было куда пойти: спасибо щедрости дяди Урбано, он был хорошим человеком. Нет, палаццо Дельсорбо не для меня. Бабушке много лет, она живет в своем мире. Я могу попробовать ее понять, но соглашаться с ней не готов и просто не вынесу жить с ней рядом. Я думал снять небольшую квартирку, но давайте решим, когда я вернусь.

– Квартирку? Нет, я… я не…

– Не волнуйтесь, я буду жить там один до тех пор, пока… пока вы, узнав меня получше, не согласитесь стать моей женой.

Я разрыдалась. Слезы капали в чашку с шоколадом, но взгляды прохожих, с неподдельным интересом глазевших на нас сквозь стекло, будто в театре или зоопарке, меня больше не волновали. В уголке рта белело пятнышко взбитых сливок, но Гвидо нежно коснулся моей щеки легким, как взмах крыла бабочки, поцелуем, и оно исчезло.

Когда я вернулась домой, Ассунтина уже пришла из школы. Она сразу поняла, что я как-то неуловимо изменилась, что душа моя и все мое существо стали иными. Я старалась этого не показывать, но мне казалось, будто я попала в другой мир и бродила между небом и землей, ничего не замечая, словно во сне или глупом романе. Случившееся утром между мной и Гвидо казалось лишь обманом чувств, плодом моих фантазий, ведь правдой это быть не могло. Но кольцо, которое он мне дал, было реальным, настоящим, и стоило лишь поднести руку к груди, чтобы его коснуться. Гвидо надел это кольцо мне на палец за столиком в кафе: ему хотелось, чтобы я носила его на левой руке и могла показать любому как доказательство, как тонкий мост над разделявшей нас