— Так я пошел? — с надеждой спросил глюм.

— Да-да, иди.

Капунькис вздохнул и поплелся к невысокой густой елке.

Проводив друга взглядом, Генрих повернулся лицом к черной туче. Почему-то ему казалось, что Безе-Злезе должна появиться именно из нее. Мальчик с грустью подумал: «Как она хоть выглядит, эта Безе-Злезе? Хотелось бы знать, она вначале меня убьет, а потом съест, или сразу проглотит? Хотя разница, в общем-то, небольшая».

И как только мальчик подумал это, черную тучу над его головой расколола молния, а от раздавшегося грома содрогнулась земля. Ветер закрутился над равниной с еще большей силой, во многих местах он содрал с земли снег, и там зачернели черные прогалины. Со стороны леса донесся жуткий волчий вой, а откуда-то сверху ему ответил противный лающий смех. В том месте, где молния разорвала тучу, блеснул огромный серебристый рог, и Генриху вдруг подумалось, что сверкание, которое он принял за молнию, и было этим рогом. Безе-Злезе проломила им тучу, как скорлупу, и теперь выбиралась из «яйца». Рог несколькими могучими ударами раздвинул щель, и из нее появилась бугристая, похожая на жабью огромная голова. Под самым рогом чудовища находился один-единственный глаз, как у циклопа. Этот глаз был красным и пылал, точно выхваченный из костра уголь. Безе-Злезе глянула на Генриха и снова расхохоталась.

Если раньше мальчику было просто страшно, то теперь он почувствовал такой ужас, что душа ушла в пятки. Генрих застыл на месте, как каменная статуя. Сердце стучало так, что казалось, доспехи вот-вот развалятся на куски.

Тем временем Безе-Злезе стала выбираться из своего логова. Вначале она поставила на землю одну лапу, потом другую. Каждая из лап походила на небоскреб и была покрыта длинным слипшимся мехом. Лапы имели суставы, как у насекомых, а когти, царапая землю, оставляли рытвины, по которым могли бы течь реки. Верхнюю губу чудовища задирали желтые клыки, из приоткрытой пасти Безе-Злезе капала слюна. Падая, капли слюны с шипением прожигали в земле черные воронки. Бородавчатая голова БезеЗлезе в отличие от ее тела, покрытого, словно струпьями, клочьями шерсти, была гладкой и лысой. На этой голове устроили себе гнездовье стаи птиц, похожие на воронов. Но только вороны в сравнении с ними выглядели не больше муравьев. Генрих был уверен, что подобные птицы-великаны в его мире не водятся. Время от времени черные стаи с каркающим криком взвивались вверх и, сделав зловещий круг над заснеженным полем, возвращались на голову Безе-Злезе.

Каким же отвратительным миром должен был быть Удгард, чтобы породить такое чудовище? Насколько он должен быть огромным, неприветливым и мрачным, чтобы Безе-Злезе могла там существовать? И каким этот мир должен быть ничтожным, если позволяет такому ужасному божеству править? Все эти вопросы пронеслись в голове Генриха, и он ни на один из них не имел ответа. Но он видел, что Безе-Злезе — гостья или, скорее, агрессор из чужого мира — чувствует себя в его мире, в Большом Мидгарде, хозяйкой.

Вот на заснеженную равнину ступили все четыре лапы чудовища. Но лапы — это еще не вся Безе-Злезе: с тучи медленно сползал ее длинный, голый, змееподобный хвост. Наверное, прошло минут десять, прежде чем конец хвоста грохнулся наземь. Генрих едва не упал, так сильно закачалась земля. От грохота птицы на голове Безе-Злезе подняли невообразимый гомон.

Когда Безе-Злезе оказалась на земле вся, Генрих еще раз подивился ее размеру. Если бы эта хвостатая жаба улеглась, то легко бы накрыла своим телом весь Регенсдорф!

Но Безе-Злезе не собиралась ложиться. Она, как пес, уселась на задние лапы, уставившись на мальчика пылающим глазом. От этого жуткого взгляда Генрих едва не потерял сознание.

«Бежать… Скорей бежать от этого чудовища, — мысли крутились в голове Генриха, будто десяток белок в одном колесе, мешая друг другу, путаясь, сбиваясь. — Я умер? Нет? Как странно. Значит, скорей бежать… О господи, я знал, что будет плохо, но ведь не до такой степени! Все — сейчас она на меня дыхнет… и я умер»…

Словно умирающий перед смертью, Генрих жадно и глубоко дышал, он отвел глаза от Безе-Злезе и смотрел то на поле, то на небо, то на едва видимую полоску леса за ее спиной. Ему хотелось все это покрепче запечатлеть в памяти. Это было его, родное. Он хотел унести память об этом в могилу, хотя и понимал, что это полнейшая чушь. Но, странное дело, чем больше Генрих думал о смерти и чем сильнее в его памяти запечатлевались едва различимые в темноте картинки родного мира, тем увереннее он себя чувствовал. Он больше не думал о бегстве — разве можно отдать чудовищу это мерзлое поле, покрытое тонким слоем снега, серое, унылое — но родное? Разве можно бежать как последний трус от твари, быть может, впервые повстречавшейся с человеком? Нет, нет — она должна увидеть, что люди не такие уж трусы, она должна знать, что они могут умирать, защищая то, что им дорого. Да, даже умирать. И потом, как смеет она вторгаться в чужой мир и изгонять из него кого бы то ни было?

И вдруг глупая отчаянная храбрость проснулась в сердце Генриха. Нападать на чудовище он, конечно же, не решался, но, сам не зная почему, может, где то прочитав об этом, может, увидев в кино — не это сейчас имело значение, — Генрих вдруг выдернул из земли меч и очертил им по снегу черту. Глубокую, четкую Потом он на шаг отступил и выставил меч перед собой. Это было наивно, смешно, глупо. Но это сделал всего лишь мальчик, сделал искренне, зная, что обречен, по нее равно готовый умереть, защищая землю за этой чертой. Это была граница, а когда знаешь, что так или иначе умрешь, то какая разница, где это произойдет? В другом месте или у самой черты?

По-прежнему стараясь не смотреть на Безе-Злезе, Генрих думал о том, что его волшебный меч (хотя в его волшебные свойства мальчик не особенно верил) для чудовища все равно, что иголка против человека. «Но ведь были случаи, когда обломок иголки плыл, плыл по венам, пока не протыкал сердце и не убивал человека. Такие случаи были, я знаю, я уверен. Ах, если бы чудовище наступило на меня и я успел обломать в его ноге меч, — мечтал Генрих. — Возможно, тогда и мой клинок поплыл бы иголкой по его венам прямиком к сердцу?»

Однако Безе-Злезе не спешила топтать мальчика. Она перекинула длинный хвост через плечо и, время от времени похлопывая им себя по животу, выбивала из меха сотни невероятных, уродливых тварей. Многие из этих мерзких созданий имели человеческое тело и песьи, жабьи или крокодильи головы; многие были похожи на жирных жуков, но имели головы животных; а некоторые имели крылья, и когда они взлетели, стало видно, что это громадные летучие мыши. Десяток тварей представляли собой странную смесь черепах и слонов: их тела — клетчатые панцири — выглядели, точно перевернутые днищем вверх тарелки, посередине которых возвышаются головы с длинными хоботами и толстыми острыми бивнями. Слонячьи головы и черепашьи тела смотрелись как части двух разных, чужеродных организмов. «Тарелки» неуклюже семенили на коротеньких лапах с множеством когтистых пальцев, и Генриху подумалось, что для них более привычно ползать по деревьям, чем вышагивать по земле.