На том и порешили, только жизнь по-другому распорядилась. Завертелась так, что ни в гости выехать, ни знакомиться у них времени не оказалось. Коля и Таша еще в школе учились, а Евгения в армию взяли. Через полтора года привезли его из госпиталя: лежит на постели, не двигается, в себя не приходит. Мать напугана, дети притихли, только Геннадий с Татьяной относительно спокойны, поскольку приходилось им видеть коматозных больных, в их больнице такой же солдат лежит, переведенный из военного госпиталя по месту жительства.

Врачи все силы положили на оба эти случая: и практика большая, и мальчишек жаль. Только за лежащим в больнице солдатом уход попроще строился: тощий больничный бюджет не рассчитан на пациента, требующего ежеминутного ухода и дорогостоящей импортной техники. Дома тоже не было такой техники, да были любовь близких людей, заботливый уход и страстное желание осилить болезнь.

В эти трудные времена примирился Геннадий с Дмитрием. Второй раз в жизни начинал он отношения с неприязни и отчуждения. А жизнь поворачивала его мозги и душу в другом направлении. Алексей, когда-то непризнаваемый, давно стал родным и близким. Старался помочь в семейной беде: высылал деньги на лекарства, поддерживал в брате уверенность, что тот обязательно одолеет злую напасть. Однажды приехал, и Геннадий решился познакомить брата с матерью.

К тому времени Светлана Огольцова, бывшая сокурсница, а ныне кандидат наук и ведущий офтальмолог области, сделала ей глазную операцию, и мать впервые за долгие годы видела четко и ясно.

Открыв входную дверь на неожиданный звонок, увидела сына и мужчину, который, она даже охнула, похож на Николая.

– Привет, – бодро поздоровался с матерью сын, будто не замечая ее растерянности, и представил своего спутника, – это Алексей. Проходи, Леха, раздевайся.

Они сняли пальто с шапками и прошли к Жене.

– Вот наш десантник, в себя приходит, – представил он племянника. – Я вас оставлю на минутку. Мам, – закричал, выйдя из комнаты, – чай у тебя есть или чего покрепче?

Мать сидела на кухне, обдумывая встречу с человеком, странным образом походившим на мужа.

– Что ты кричишь? Я слепая, а не глухая – сердито проговорила.

– Не кокетничай, ты теперь зрячая. Что есть поесть? Леха с вокзала, голодный. Он в Ярославле живет.

Искал он к матери подход, думал, как раскрыть отцовскую тайну. Не знал, имеет ли право на это, и рассудил: ничего плохого отец матери не сделал, сам мучился всю жизнь, а правда всегда лучше, чем недомолвки.

– Мама, он брат мне сводный, родился в пятьдесят пятом, в Воронеже, где отец служил, – выпалил почти без передышки, как сбросил с себя тяжелую ношу.

– Я и вижу: похож на Колю, – спокойно ответила мать. – Хорошо, что приехал. Покорми его с дороги, а я с Женей посижу.

Надо было ей одной пережить эту весть. Внезапная? Пожалуй, нет. Ходили разговоры по селу, только Нюра им не верила, не хотела верить, и не было у нее для этого причин: Коля-то всю жизнь с ней душа в душу жил, о других не думал. А вот, оказывается, была у него зазноба в армии. Теперь и не узнаешь, кто и почему. Только к ней, к Нюре он вернулся, и про ту зазнобу не вспоминал. Значит, Нюра и дом их уютный ему важнее были. А Леха? Чем же он виноват? Нельзя его корить. Жизнь, она непростая: то так повернет, а то совсем по-другому. И Нюра подошла к тому времени, когда не злиться, а прощать и понимать всех надо. Вышла на кухню, глянула на гостя: точно, Коля ее сидит за столом, щи ест также торопливо, чуть причмокивая. Будто встретилась она с мужем любимым.

– Ты, Леша, где остановился? У Гены? – спросила. – А может, к нам переберешься? Тут спокойнее. Семья-то у тебя какая?

И пошел у них неспешный разговор о делах семейных и воспитании детей. Геннадий внутренне вздохнул: поняла все мать, приняла она, сердечная, в свое сердце еще одного сына. «Эх, отец, – подумал он, – напрасно ты мучился: мать-то мудрее тебя оказалась». Поняла она муку и мужа, и детей своих, от нее таившихся.

С Дмитрием тоже долго договориться не мог, не прощая ему сестринского одиночества и равнодушия к Жене. Да ведь мать приняла Алексея, а ей это посложнее, и примирилась она с Дмитрием, значит, и ему следует пересмотреть свое отношение. Любой человек иной раз ошибается. И он ошибался, может, не так жестоко, но, спасибо судьбе, что не кувыркала его. А Дмитрий помог со злополучной медицинской выпиской, добился в военкомате установления пенсии, и сам, по всей видимости, переживал свое неудавшееся отцовство. Да если вспомнить, не мать ли не допускала его к внуку, и не он ли, Геннадий, ее в этом поддерживал?

Так однажды и собрались вместе Дмитрий Воронков, Алексей Деркачев и Геннадий Егоров: учитель, строитель и врач. Что человеку нужно? Знание, дом и здоровье. Конечно, не обошлось без горячительного напитка, направившего их мозги к философскому обоснованию столь странного союза. Но у мужиков так всегда: они друг друга через совместно выпитое понимают. И хотя жизнь их по-разному текла, сошлись вместе, потому что являются звеньями одной человеческой цепи, разрывать которую нельзя.

Сорок с лишним лет прожил Геннадий на земле: детей нажил, семью укрепил, друзей нашел. Жизнь еще не кончается. Будет у него впереди счастливая жизнь с любимой женщиной, радости, подаренные взрослеющими детьми, путешествия по миру, которые обогатят его новыми яркими впечатлениями, творческая работа, приносящая радость и уважение окружающих. Наверное, будут и трудности, без которых, Геннадий это точно знает, жизнь скучная и пресная. «Вперед, – чуть иронично говорит он себе, – вперед, брат, к новым жизненным успехам!».

С какого времени человек себя помнит? И что он может вспомнить с материнской утробы? Такие вопросы не раз задавал себе Женя Воронков, нормальный, в общем-то, парень, только лишенный матери, и потому не раз пытавшийся представить ее себе. У дядьки – известного в городе хирурга – утащил учебник по акушерству, тщательно изучил, и понял, что было с ним лично, когда его и на свете не было. И не только понял, а вспомнил.

Например, как мама, он это теперь знает, что мама, а тогда, наверное, думал, что-то неизведанное, но очень приятное, касалась своего живота, и через оболочку кожи к нему шло доброе тепло и разливалось в нем блаженство. Слышал откуда-то: «Растешь, малыш? Будь сильным и храбрым, чтобы меня защитить». Что значит – защитить, он не знал, хотя весело бил по стенкам своего жилища, показывая, какой он храбрый и сильный. Говорила она еще: «А может ты девочка? Ничего, я и девочке рада, лапушке моей». Что такое девочка, неясно. Успокаивало то, что мама любому ему рада. «Эй-ей, – волновалась она, когда он активно переворачивался в поисках удобного места в своем маленьком мирке, – не бушуй, мне больно». Он совсем не хотел доставлять боль, поскольку это очень тяжело, знает: ему больно, когда оказывается вжатым в стенки жилища. Тогда он сердито подает знак: мне больно!

Шутят взрослые, что до трех месяцев плод боится, как бы мама его не выкинула, а после трех боится мама, как бы ребенок не вылез слишком рано. Лично он ничего не боялся, зная, что ждет его мама и любит, о чем не раз ему говаривала. Насчет папы уверен не был, поскольку голос его слышал редко, да и слышанное радости не доставляло. Когда они оказывались втроем, то есть папа, мама и он внутри, то чаще всего папа и мама ссорились: из-за того, где и на что жить, с кем встречаться, когда кому дома быть. Честно признаться, он еще смысла спора не понимал, но по маминому настрою, по тому, как поступал от нее кислород, как стучало ее сердце, чувствовал недовольство и раздражение. Когда же папы рядом не было, мама бывала удручена. Спустя какое-то время успокаивалась, пела песни – веселые и грустные, слушала музыку, и разговаривала с ним. Еще рядом с мамой жили люди, очевидно, любившие ее, поскольку тон их голосов не пугал, более того, давал понять, что ни ему, ни ей они ничего плохого не сделают.