Эльфрида испытала почти бессознательное облегчение, убедив себя в том, что отцовская скрытность в его задумке обеляет ее саму – оправдывает то, что она хранит тайну, признав это необходимостью задолго до наступления назначенного дня. Вот в каком беспокойстве пребывает ум юного существа, пока не отыщется какое-то смягчающее обстоятельство, чтобы ех post facto[63] уже не имело ни малейшего значения то, что суть побудительной причины сначала не включала в себя данное обстоятельство.

Следующие две недели она тратила свое время главным образом на то, чтобы гулять в одиночестве среди деревьев и кустарников, время от времени предаваясь радостным мечтам, однако часто, слишком часто – мрачным опасениям. Все цветы, за которыми она ухаживала, как будто потеряли свои краски; все ее питомцы, казалось, заглядывали ей в глаза с ожиданием, словно более не были с нею на короткой дружеской ноге.

Она печально надевала свои украшения, подолгу смотрела на закаты и вступала в беседы с пожилыми людьми. Впервые у нее возник внутренний и тайный мир, обособленный от видимого мира, в котором она жила. Она желала, чтоб ее отец, который в последнее время пренебрегал присмотром за нею даже больше, чем обычно, сделал бы первый шаг – вымолвил хоть слово; и тогда она открылась бы ему во всем, рискуя потерять расположение Стефана. Тогда в ее мыслях возникал образ молодого человека, и в мечтах она вновь видела его стоящим перед нею, и он ласково к ней прикасался, а его глаза смотрели на нее с печальной любовью, так как она отказывалась от своей; и Эльфрида снова чувствовала, что не может отступить.

В среду ей пришло еще одно письмо. Она чуть было не решила подстроить все так, чтоб отец видел прибытие этого послания, предоставив событиям идти своим чередом, но страх потерять возлюбленного из-за честного поступка не дал ей осуществить задуманное. За пять минут до ожидаемого прибытия почтальона она ускользнула из дому и бросилась бежать вниз по тропинке, чтобы встретить его. Она сразу же его повстречала, завернув за острый угол одной пристройки, стоя за которой оставалась невидимой для наблюдателей из пасторского дома. Почтальон, улыбаясь, нес в руке одно послание и уже собирался достать другое – рекламное письмо от агента какой-то фирмы.

– Нет, – сказала она, – несите-ка все это в дом.

– Ба, мисс, да вы взялись ровным счетом за то же самое, что проделывает ваш батюшка вот уже две недели.

Она его не поняла.

– Ну как же, выходит он ко мне каждое утро на этот самый угол, берет из моих рук письмо – и подписано-то оно все одним и тем же почерком – да оставляет без внимания прочие письма и сказывает, чтоб их несли в дом.

И с этими словами почтальон зашагал дальше.

Стоило ему повернуть за угол за ее спиной, и Эльфрида услышала, как ее отец встретился с ним и обратился к нему. Она спрятала свое письмо за две минуты. Ее отец проделывал тот же самый фокус, в котором она только что упрекала себя.

Вот перед вами пылкая, непоследовательная девушка, внутренняя жизнь которой никогда не интересовала ее единственного родителя, и теперь неведомые силы пробудились в ее сердце, чтобы все привело к следующим результатам: первая любовь, что действовала по указке смертельного страха разлучиться с возлюбленным; неопытность, что вела за собою неистовое желание предотвратить расставание, и мрачные опасения нарушить пристойность встречались с надеждой на полное оправдание; возмущение противоречивостью родителя – сперва ее всячески поощряли, а затем вдруг все запретили; леденящая мысль о неповиновении, которую побеждала сознательная неспособность перенести разрыв помолвки, что была основана на взаимном доверии, и отказ от молодого человека, который не менялся с самого начала; благословенная надежда на то, что отец признает ошибкой свои резкие возражения; неиссякаемая вера в то, что таким путем ситуация исправится и все закончится хорошо.

Возможно, она бы в конце концов не рискнула осуществить эту затею, если б однажды за завтраком не прозвучало несколько следующих замечаний.

Ее отец был в своем прежнем благодушном настроении. Он снова улыбался себе самому, думая об анекдотах, которые слишком неприличны, чтобы рассказывать их вслух, и назвал Эльфриду маленькой плутовкой, когда обнаружил, что та спасла тайком, не дав их утопить, еще слепых, новорожденных котят. После этого она вдруг ему сказала:

– А если бы мистер Смит уже был членом нашей семьи, ты бы устроил скандал, обнаружив, что его родные занимают столь низкое общественное положение?

– Ты имеешь в виду: вошел бы он в нашу семью через заключение брака? – отвечал он небрежно и продолжал очищать вареное яйцо.

Сильный румянец, которым она вся вдруг залилась, сказал ему, что именно это она и имела в виду, сказал так же ясно, как положительный ответ.

– Я бы примирился с этим, без сомнений, – заметил мистер Суонкорт.

– Так ты не погрузился бы от этого в безнадежную меланхолию и постарался бы увидеть в нем все хорошее?

Эльфрида обладала хаотическим складом ума и с юных лет привыкла озадачивать своего отца гипотетическими вопросами, основанными на глупейших допущениях. Нынешний вопрос показался ему столь точно отлитым по форме предыдущих, что он, не трудясь над тем, чтобы сложить воедино все факты, отвечал с обычным благодушием:

– Если бы он породнился с нами, то конечно же, как и любой другой разумный человек, я принял бы такое положение дел, которое нельзя изменить, и, определенно, не впал бы из-за этого в безнадежную меланхолию. Я не верю, что хоть что-то в мире способно погрузить меня в безнадежную меланхолию. И не позволю ничему подобному коснуться тебя.

– Я не стану грустить, папа, – воскликнула она с такой беззаботной радостью, что он остался очень доволен ее ответом.

Конечно же мистер Суонкорт был бесконечно далек от мысли, что эта радость исходит от намерения, только что получившего невольное поощрение: более не откладывать совершение запланированного ею безнадежного поступка.

Вечером он уехал в Стратли в полном одиночестве. Это было очень на него непохоже. Провожая его до дверей, Эльфрида вновь испытала искушение поведать ему обо всем и открыть свой замысел.

– Почему ты едешь в Стратли, папа? – спросила она и посмотрела на него так, словно очень хотела передать ему взглядом какую-то мысль.

– Я расскажу тебе завтра, когда вернусь обратно, – ответил он бодро. – Не раньше, Эльфрида. Я категорически против, чтоб ты болтала до времени о том, чего не можешь знать, и, моя милая Эльфрида, ровно настолько у меня к тебе доверия.

Она была угнетена и ранена в самое сердце.

– Тогда и я расскажу тебе о моей поездке в Плимут только по возвращении, – едва слышно сказала она.

Он уехал. Его шутки наводили на мысль, что он посмотрит на ее затею сквозь пальцы, а его равнодушие укрепляло в ней решимость поступить так, как ей хочется.