забиться в дальний уголок, но это полнейший детский сад, да и есть хочется. Кашу мне обещали. Надеюсь, без пенок.

Мое появление производит фурор, минутная заминка и Раевский начинает ржать. Надуваюсь, можно подумать, это моя вина, что он такой вымахал. Футболки Марка мне в груди почти как раз. А вот в Олеговской я утонула. Свитер, натянутый мной поверх нее, положение не спасает от слова вообще.

Накладывая мне кашу «Дружбу», добавляя половинку вареного яйца и наливая мне чай, каждый раз, глядя на меня, Раевский давится смехом. Всем своим видом показываю, как я оскорблена. Еще никогда в жизни я не ела так обиженно.

Скорее всего от пережитого стресса, и не одного, даже не знаю, какой был сильнее: падение в пруд или беседа у душа, мне начинает мазать. Несмотря на голод, ковыряюсь в тарелке я вяло, жевать получается с трудом.

Олег отправляется разбираться с нашей одеждой, а я, выдув чай, с сожалением отодвигаю тарелку с недоеденной кашей и плетусь ко входной двери. Натурные съемки пока отменяются, хоть из окна пока пощелкаю. Забираюсь, на второй этаж, надеюсь за это Раевский не съест меня живьем, выбираю окно с самым живописным видом и приступаю к любимому делу. Должно получиться очень красиво. Можно даже отдать фотки в отдел по рекламе внутреннего туризма.

То ли становится пасмурнее, то ли глаза устают с недосыпа, но прям навит на глазницы и переносицу, а еще становится жарко лицу, я с удовольствием подставляю его ветерку из открытого окна.

Вроде и не устала, но какая-то слабость меня одолевает, камера кажется неподъемной. Я откладываю ее пока рядышком и разминаю запястья. Сейчас немного передохну, и можно сменить локацию… Наверно, надо пересмотреть режим сна. Веки слишком тяжелые… Жарковато натопил Олег…

— Твою мать, Эля! — вопль Раевского словно откуда-то издалека ввинчивается в мой мозг. Ну что опять такое? Никого же не трогаю… Чего ж так тяжко-то? Глаза не хотят открываться совсем. Поорет-поорет и перестанет. Он всегда так.

— С мокрой головой у окна! О чем ты думала?

Никакого разнообразия в вопросах, где оригинальность?

Чего такого-то? Я и дома после душа на балкон выхожу.

Прохладная ладонь мне ложится на лоб. Какой кайф! Ее сменяют неожиданно губы. Эй, верни руку.

— Да ты вся горишь!

Глава 37. Народное средство

Ничего я не горю. Просто ты холодный. Холодный Раевский, который отказывается от меня, потому что дядя Гера ему милее. Холодный-прехолодный Федорас…

Пить хочется.

— Давай-ка, Эля Давидовна, — он подтягивает меня к себе поближе и снимает с подоконника. — И как только не вывалилась, зараза рыжая…

Ворчит, как старый дед, пока мы идем. Ну как мы? Олег идет, а я еду у него на руках, положив голову ему на плечо, и радуюсь, что не надо самой перебирать ногами. Даже в моей затуманенном мозгу возникают подозрения, что сейчас самостоятельное передвижение для меня затруднительно и может кончиться плачевно.

Правда, покатушки длятся недолго. Жаль. Мне нравится. Хочу рабов, чтобы меня носили, или, хотя бы, носили кофры с объективами.

Раевский сгружает меня на что-то мягкое, и я сразу же сворачиваюсь в клубок.

Слышу тяжкий вздох, а потом меня накрывает шерстяным одеялом, оно такое тяжелое, что просто придавливает меня. Перебирая пальцами, я подтягиваю его к самому подбородку.

— Эля? Эля? — пытается достучаться до меня Олег.

Да слышу я все. Только говорить лень. Разлепляю слезящиеся глаза и смотрю на него с укоризной.

— У тебя аллергия на какие-то лекарства есть?

Мозги ворлчаются с трудом, но, хорошенько подумав, я отвечаю:

— На аспирин, парацетамол и анальгин…

— Блядь!

И чего он так нервничает? Ничего страшного. Я немного отлежусь. Пару часиков. И буду в норме. Переохладилась просто. Вон даже насморк передумал начинаться…

Но Раевский не успокаивается и продолжает меня щупать то за лоб, то за шею, а я вяло отбиваюсь. Мне хочется, чтобы меня оставили в покое, и через некоторое время я догадываюсь донести до него это вербально.

— Пить и спать.

Посопев Олег выходит из комнаты, а я смеживаю тяжелые веки и проваливаюсь в забытье.

— Элька… Эль?

Ну что опять?

— Выпей, — требует противный Раевский.

— Отвали, — сопротивляюсь я.

— Жопа Давидовна, пей давай, и тогда отвалю. Будешь упираться, напою насильно.

— Грехи мои тяжкие, — постанывая я чуть приподнимаюсь на своем лежбище.

Олег закашливается:

— По грехам и плата. Мозгов нет — терпи.

Хочу на него зыркнуть, но, видимо, эффект слабоват, потому что Олег только хмыкает:

— Не работает, ведьма, твое колдовство: я огнеупорный. Пей.

Пить и вправду хочется. Я делаю из протянутой чашки большой глоток и с запозданием радуюсь, что там не кипяток, но вот вкус… У меня даже глаза на лоб лезут:

— Что это? — спилю я.

— Народное средство. Бабушкин рецепт. Еще давай хлебай.

— Ну уж нет!

Похоже, у Раевского бабушка тоже садюга.

Потому что в здравом уме и при наличии хоть какого-то сочувствия к больному лечить им пойлом никто не станет.

В, по видимости, когда-то приличный чай бухнуто сумасшедшее количество малинового варенья. И откуда оно у него только? Не поверю, что сам варит. Мало этого, туда выдавлено не меньше двух целых лимонов и добавлены какие-то специи. Я распознаю только перец и куркуму.

Букет непередаваемый.

— Рыжая, давай еще три глотка, и можешь дальше трепать нервы дяде Олегу.

— Я треплю нервы только одному дяде — Гере, — отпихивая от себя кружку, тяну я время.

— Ему вообще можешь делать это круглосуточно и в первоочередном порядке, — соглашается Раевский и придвигая кружку обратно мне к самому носу.

— Три не смогу, — начинаю торговаться я. — Один.

— Два, или зажму нос и сам волью, сколько получится.

Вся еврейская родня покрыла бы меня позором за бездарный торг, но Олег выглядит решительно, и я под его давящим взглядом сморщившись отхлебываю два раза.

— Ирод! — откашливаюсь я.

— Жопа Давидовна!

Обменявшись любезностями, мы расстаемся. Раевский куда-то уходит, а я благополучно опять засыпаю.

Просыпаюсь сама от того, что замерзла. Начинаю возиться, пытаясь закуклиться в одеяло поплотнее.

— Ты чего? — раздается вопрос справа.

Оказывается, Олег перетащил кресло к кровати и высиживает в нем меня, читая какой-то потрепанный томик.

— Холодно.

— Тут жарища. Ну-ка? — он опять трогает лоб, и я ёжусь от покалывания кожи там, где он прикасается.

— Знобит?

Прислушиваюсь к ощущениям и киваю головой.

Раевский, задумчиво барабаня пальцами по книжке, смотрит на меня хмуро.

— Ладно, — принимает решение он и снимает рубашку. — Двигайся.

— Ты чего делаешь? — вылупляюсь я.

— Греть тебя собираюсь.

— Это еще одно народное средство?