порядок в доме – всё равно что подметать грунтовую дорогу: толку от этого было мало. Она возилась на кухне с веником и совком, пока Ларкин расставляла на полках упавшие книги, а Дэш и Зефир двигали на место мебель. Тётя Астрид занялась своими растениями.

– Всё в порядке, – сказала ведьма Корделии с такой доброй улыбкой, что у девочки защемило сердце. Она всё ещё не могла поверить, что это она причинила столько вреда. А ведь они видели только дом! Кто знал, сколько бедствий Ураганная Корделия принесла остальной части Топей? Это казалось невозможным, но Корделия чувствовала это в себе, чувствовала, как растёт её гнев, как он питает ураган, а ураган, в свою очередь, питает её гнев. Она не понимала этого, но и отрицать не могла.

Корделия смотрела, как тётя Астрид вынимает одно из своих растений из разбитого горшка, ставит его на кухонную стойку и собирает осколки керамики. Когда она взяла разбитые части горшка в ладони, они начали собираться вместе, как кусочки головоломки, пока горшок снова не стал целым.

– Ты починила его, – потрясённо выдохнула Корделия.

Тётя Астрид улыбнулась, улыбка её была грустной.

– Подойди ближе, – сказала она, и Корделия повиновалась, оставив на мгновение веник и совок. Женщина передала горшок в руки Корделии, и когда девочка присмотрелась, её глаза расширились.

Горшок не был полностью починен. Места разломов всё ещё были видны, выделяясь на керамике толстыми чёрными линиями, извилистыми, как черви.

– Это мой дар, – объяснила тётя Астрид, забирая горшок у Корделии и указывая на папоротник, на котором она ранее демонстрировала свои способности. Когда Корделия присмотрелась к листьям, она увидела те же извилистые чёрные линии. – Я могу разрушать вещи, и да, я могу их чинить, но они никогда не будут прежними. С предметами или даже растениями эти изменения поверхностны, но там, где задействовано сердцебиение, они проявляются куда сильнее.

– Ты же сказала, что никогда не пробовала этот дар на человеке, – напомнила Корделия, нахмурившись.

Тётя Астрид прикусила губу.

– Не на человеке, нет, – сказала она со вздохом. – На кошке, которая была у меня в детстве. Её звали Травка. Она умерла вскоре после того, как я обрела свою силу. Она была стара, и её время пришло, но всё равно я ужасно горевала. Я думала, что смогу вернуть её, и мне это удалось. В каком-то смысле. Она очнулась, она ходила, она ела, спала, она была живой… но не совсем. Она не была собой. Её не интересовали игрушки и лакомства, которые она когда-то любила, не интересовала даже я. Она была оболочкой самой себя: дышащей и живой оболочкой, но не живущей по-настоящему. Возвращать её из мёртвых было нечестно. В первую очередь, по отношению к ней.

Корделия ничего не сказала, хотя поняла, что хотела сказать ей тётя Астрид. Она попыталась представить, как её отец вернулся бы вот так – его знакомое лицо без его улыбки, его знакомые руки без его тепла. Она пыталась представить, что с ней было бы, если бы её отец не узнал её, если бы посмотрел на неё – и его глаза оказались бы пустыми. Она не смогла сдержать дрожь.

– Я сожалею о твоей потере, Корделия, – произнесла тётя Астрид, положив руку ей на плечо.

Корделия слышала эти слова бесчисленное количество раз после смерти отца – так много раз, что начала их ненавидеть. Это были пустые слова, сказанные из чувства долга, повторяемые так часто, что они потеряли всякий смысл, который когда-то могли иметь. Но после событий этого дня – последних нескольких дней – и после того, как Корделия поняла, что кто-то действительно сожалеет, эти слова проникли ей в самую душу.

– Я тоже сожалею о твоей потере, – отозвалась Корделия, потому что тётя Астрид тоже любила её отца, и её-то никто не утешал, никто не знал, как она переживает эту потерю. – Мне жаль, что я сказала, будто ты его ненавидишь, – добавила она, вспомнив, как задели тётю Астрид эти слова.

Какое-то время женщина молчала, занявшись починкой другого расколотого горшка.

– Я не ненавидела твоего отца, – сказала она через минуту, тщательно подбирая слова. – Но мы часто расходились во мнениях.

– О чём? – спросила Корделия.

– Обо всём – о книгах, еде, музыке. Иногда мне казалось: если я скажу, будто небо голубое, он скажет, что оно зелёное. Он ничего не мог с этим поделать, да и я, наверное, тоже. Последняя наша ссора, самая большая ссора, произошла из-за Топей. Тогда мы пробыли здесь ещё слишком мало времени, и мир между людьми и местными существами казался зыбким. Я хотела, чтобы нас в Топях было только пятеро – твои родители, родители Ларкин и Зефира и я, – но Озирис не согласился. Он считал, что мы должны принимать всех, кто ищет новый дом, что мы должны создать общину.

Корделия подумала о своём отце, о том, как он вёл собрания совета и разрешал споры между соседями, как по выходным, когда они ходили на рынок, он заводил разговор с каждым, кто встречался ему на пути, выслушивая их рассказы о бедах и победах. Корделия считала это утомительным, но Озирис только улыбался и говорил, что это часть его долга как основателя Топей.

– Я была права, что уехала, – снова заговорила тётя Астрид. – Не думаю, что смогла бы быть счастливой в окружении стольких людей, к тому же я знаю, что от моей магии людям не по себе, и они, как ты, злятся, когда её оказывается недостаточно. – Корделия почувствовала укол стыда, но тётя Астрид продолжала: – Однако твой отец тоже был прав. Прав в том, что построил общину, которая принимает всех. В то время казалось, будто только один из нас может быть прав, и мы позволили этой ошибке вбить между нами клин, который так и не исчез. Вот о чём я сожалею.

Корделия подумала о Ларкин, о том, как часто они спорили по мелким и крупным поводам. Она пыталась представить себе ссору настолько серьёзную, что они никогда не смогут её преодолеть. Возможно, две недели назад Корделия сочла бы это невозможным, но сейчас? Сейчас она понимала, как это может произойти, как можно сказать такое, чего уже не вернуть. Она задавалась вопросом, не происходит ли это между ними уже некоторое время, не станет ли ещё хуже теперь, когда Ларкин открыла в себе магию? Что, если их жизням суждено идти в разных направлениях и однажды они могут разойтись навсегда? От этой мысли Корделии захотелось плакать.

Тётя Астрид мягко улыбнулась