Гордость. Славословия. Пьянящее чувство.

– Но чем? Что же я делала?

– Ох, даже описать трудно. Жаль, я не способен воспроизвести. Все началось как песня, но затем, казалось, твой голос рассыпался на множество отголосков. Сначала слышалось пение птиц, а затем какое-то пророческое песнопение. Неужели ты ничего не помнишь? Ты щебетала и ворковала словно дикие голуби. А потом ты запела о том, что все мы птицы. Ты говорила нам, что отныне наши ноги никогда не коснутся мрачной земли. Люди плакали. Даже суровые старики смахивали слезы, – он говорил тем благоговейным шепотом, что мальчики Блэкфрайерса обычно сдержанные в проявлении чувств, использовали лишь в невероятных случаях – они плакали, как девчонки.

Трасселл завладел ее руками. Он весь дрожал, хотя вечер выдался теплым.

– Шэй, можно мне… – начал он, но умолк, заметив, что в проеме боковой двери возникла знакомая фигура. Там, привалившись к косяку, стоял Бланк в расстегнутой куртке. Поднеся к губам трубу, он выдул далеко не гармоничную каденцию; он был безнадежно пьян.

– Тебе следовало предупредить меня! – воскликнул он укоризненно-восторженным тоном. Мне не сразу удалось уловить твою мелодию. Я наигрывал, конечно, что-то, но не уверен, что сумел дать живенькое сопровождение, – он чмокнул ее в щеку: щетина как черствый хлеб и противный запашок крепкого вина, – давайте-ка, друзья, возвращайтесь в таверну. Надо же отметить премьеру.

Только через час их нашел Бесподобный. Он привалился к молодой баронессе, обнимая ее за плечи, хотя, похоже, нуждался в таком объятии исключительно для опоры, не имея распутных желаний.

– Ах, вот она, черт побери, – он склонился в шутливом поклоне, ловко подхватив упавшую с головы шляпу прежде, чем она шлепнулась в грязь. Возможно, он был не настолько пьян, как хотел показать. – Ты моя дорогая Птичка. Именно. Темнейшая из темных лошадок. Ты полуночный черный жеребец в угольном подвале. Дьявольская погребальная кобылица в черных лохмотьях звездной ночи! – Он шмыгнул носом. – Сама царица ночи! – Бросив свою спутницу, он потащил за собой Шэй, Алюэтту, Бланка и Трасселла. Всех их окружали поклонники, но Бесподобный торжественно произнес:

– Вы же, драгоценные мои, согласны немного потерпеть? Пока труппа удалится на совещание.

Пять голов сдвинулись вместе на холодной улочке, они стояли плечом к плечу, и облачка их дыханий смешивались в кругу.

– Это. Было. Нечто. Потрясное. – Он крепко взял Шэй за плечо, пряди его волос щекотали ее макушку. – Это было… Это было… – И вдруг, почти изящно, он опустился на землю прямо в переулке.

Лабиринт ночи. Еще две таверны. Разные залы тонули в том же море шума, отставшие заблудились по пути. Тихие улицы, а затем нестройный многоголосый хор за закрытыми дверями в притонах, известных только Бесподобному. Их пригласили на карточную игру в пекарне, разжигавшей печи для утренней выпечки, и Бесподобный проиграл приличную сумму монет двум джентльменам из трущоб, однако они тут же все вернули за его пародийное изображение королевы. На прощальной вечеринке на каком-то корабле, по случаю утреннего отправления в море, напивались напоследок чисто выбритые юные моряки в грубых, но чистых белых робах. Они пили с угрюмой целеустремленностью, неумело делали друг другу татуировки, оставляли завещания, и снова пили, так умоляя Шэй о поцелуях и ласках, что она не могла отказать им, таким юным и исполненным радужных надежд. Она отплясывала с ними, не обращая внимания на демонстрацию прижимавшейся к ней восставшей подростковой плоти, пресекала только происки самых пронырливых и наглых рук. И Бесподобного закрутила эта ночь, бросив в центр людского водоворота. Порой теряя его из виду, Шэй просто смотрела за кружением толпы, дожидаясь, когда его кудрявая голова промелькнет в ее центре. Она знала, что, когда рассвет сотрет с этой сцены призрачный глянец, она будет, ослабев, кружиться, оказавшись в его келье, в его объятиях, ее лицо уткнется в его локоны, сами подобные миниатюрному вихрю, и тогда они двое станут центром города, и все будет, замедляясь, вращаться вокруг них.

Такая ночь могла бы стать идеальной для одного из тех поучительных рассказов старших авискультан о распущенности лондонской жизни, которым Шэй внимала в детстве вместе с другими подростками, охваченная страхом (и тайным восторгом). Вечер самозабвенного пьянства, непристойных песен, будивших законопослушных граждан после давно минувшего комендантского часа, вечер безмерного ликующего празднования. Пролитые вина и брошенная еда. Безрассудные пари и курение дешевого табака. Но на самом деле, кружась в глубинах этого ночного водоворота, Шэй внезапно поняла всю его восхитительную невинность, всего лишь незатейливые бурные излияния оживленных детей, впервые обретших свои голоса и шанс свободно пользоваться ими. Но вот, когда даже самые выносливые гуляки начали падать, пятеро актеров нового театра и остатки их страстных последователей во главе с Бесподобным потащились обратно к Темзе.

– Нас ждет последний, финальный, я обещаю… – воскликнул он, – главный глоток этой великолепной ночи!

Теплая прель экзотических растений и пылающие жаровни на борту корабля Бланка придавали всему действу тропический дух, несмотря на то что дыхание мальчиков клубилось холодными облачками. Парни выкатили из трюма позеленевшую бочку, и Шэй, хотя впервые так много выпила, стояла в очереди, смеясь вместе с остальными, ради возможности лечь на спину и сделать огромный глоток, припав к хлещущей из бочки струе. А как только рассветная корона позолотила горизонт, то подобно первым проявлениям похмелья над рекой начал раскатываться туман. Он поднимался медленно вязким влажным маревом, с такой спокойной своевременностью, как будто Бесподобный как-то умудрился подготовить начало этой природной сцены. (Мог ли он это сделать? Шэй вообразила, что он каким-то таинственным образом сотворил чудесное совпадение небрежной сценической ремаркой: «Слева на сцену входит туман».) Не нуждаясь в особых приглашениях, мальчики начали взбираться на окружающие декорации. Они лезли все выше и выше, Шэй последовала за ними, поднимаясь над собирающейся белизной, и вскоре мальчики облепили все корабельные снасти. Они раскачивались на них в пьяной радости, перебрасывая из рук в руки кружки вина и задрав головы к небесам, и по мере того, как поднимались клубы густого тумана – доходя сначала до лодыжек, потом до коленей и выше, – они тоже взбирались выше, пока сами не повисли в вышине, как звезды, разглядывая белесый пейзаж Лондона, накрытого облаками и прорезанного лишь самыми высокими башнями и шпилями, темневшими словно игрушки между туманными валами. Прозвеневший вдруг голос обладал такой выразительной ясностью, что, казалось бы, вмещал в себя все утреннее небо, и Шэй не сразу поняла, что прозвучавшие в ее голове слова прокричал юный итальянец, висевший совсем рядом с ней.

– Ты слышала? – спросил он. – Мы стали птицами.