Славянский язык русской церкви — мёртвый язык. Никто его не понимает, ни один народ на нём не говорит. На сим языке нельзя выразить жизненные понятия. Коварные греки обманули простодушную Русь, скрыв от неё свой язык и тем погрузив её в безысходное невежество. Ибо токмо на греческом и латинском языках можно уразуметь в одночасье науку и веру. И никогда, ни один народ, ни в какой академии на свете не преподавали и не будут преподавать богословия, философии и других наук на славянском языке. — Гермоген многое понимал, о чём говорил Пётр Скарга, но торопливая речь богослова и такой же перевод Сильвестра заставляли митрополита следить только за переводом. А Пётр продолжал: — Единство церковного языка униатов с языком своего народа облегчают общение в вере между католиками, рассеянными по всему свету. — Гермоген хотел что-то возразить, но Скарга продолжал частить: — И помните, россияне, что при отсутствии общего церковного языка у людей греческого закона такое общение невозможно. Рим подарил народам благо понимать друг друга.

Гермоген, слушая Петра Скаргу, согласился только с тем, что в дела православной церкви слишком рьяно и вольно вмешиваются мирские власти. Негоже сие. А все остальные догмы его философского учения он отрицал. «Вот уж, право, иезуит. С какой лёгкостью говорит о латинстве, забывая о том, что латинство породило зло худшее, чем опричнина, — инквизицию. Боже милостивый, не приведи ради искушения в лоно лютерства», — помолился Гермоген и сказал Сильвестру:

— Передай богослову-еретику, что Россия не нуждается в его ложном учении. И попам мы не запретим жениться.

— Передам, отче владыко.

— Да сей же час накорми богослова и проводи в Китай к Юрию Мнишеку, пусть в Вильно убирается, потому как утром не стало бы ему худо от тех мирян, которых хулит.

Сильвестр увёл Петра, а Гермоген ушёл к себе в опочивальню, разделся и прилёг. Но с час пролежал без сна, отдыхая лишь телом, и поднялся с первыми лучами раннего солнца. Он скоро оделся, умылся, прочитал молитву и вместе с Сильвестром ушёл на Красную площадь, которая от края и до края была уже заполнена москвитянами, колыхалась, как море, а над нею, словно морской прибор, шелестел людской говор.

Князь Василий Шуйский и все его близкие были на Лобном месте и вокруг него. Их окружало плотное кольцо пеших и конных стрельцов во главе с воеводой Дмитрием Шуйским. Василий Шуйский был бледен и вял, словно изнемогал от болезни. Его испугало людское море, испугали тысячи глаз, устремлённых на него, казалось бы беззащитного. Его сторонники, как ему чудилось, затерялись на площади, словно песчинки в океане. И кто же теперь первым позовёт его на трон, если нет рядом верного содружинника Гермогена. После ночной беседы с митрополитом Шуйский уверовал в то, что только ему быть государем. Да будет ли теперь? Не закричит ли тьма людская тысячеголосно о князе Василии Голицыне, об окольничем Богдане Бельском-извратнике, о большом боярине Фёдоре Мстиславском? Всё, всё было ещё неведомо, непредсказуемо. И уже протестовал князь Василий против толпы: Земский Собор всё решил бы лучше в его пользу, потому как он, князь Василий, имеет силу считать себя государем по праву рождения, по праву исторического обаяния своего происхождения от брата Александра Невского Андрея Суздальского, один из потомков которого уже был близок к трону Московскому, оспаривая его у потомков младшего сына Данилы. Но всё сие являлось мало кому ведомым, и не будешь же толковать-расставлять с Лобного места вехи своей родословной.

И совсем неожиданно всё решилось скоро и в пользу Шуйского. На подходе к Лобному месту показались Гермоген и Сильвестр. Последние несколько сажен ведун пробивался через толпу словно таран, расчищая путь митрополиту, поднялся на помост и тут же с краю его крикнул толпе:

— Эй, московиты, чего молчите? Давайте выбирать допрежь патриарха, отца веры!

И тут же из толпы донеслось: «И первосвятителя выберем! Да царь нужнее!»

Вот и Гермоген поднялся на Лобное место, руку высоко вскинул, голос вознёс:

— Аз в согласии с Господом Богом говорю вам: православные христиане, зовите князя Шуйского!

— Зовём Василия Ивановича! Зовём! — Опять же близ Лобного места раздался голос купца Игнатия Мыльникова. — Слава Василию!

И тут же другой голос, зычный и властный, словно охотничий рог, прозвучал над площадью:

— Князя Василия Голицына царём! Знатного воеводу!

Однако и другой богатырь с громовым голосом нашёлся. Вышел на Лобное место князь Михаил Михайлович Воротынский, руку поднял:

— Россияне, все мы чтим князя Василия Голицына за подвиг в битвах с ордой самозванца. Да самый главный по церкви Божьей и по православной вере есть победитель князь Василий Шуйский, идущий от кореня великих князей русских. Зову всех крест ему целовать!

И Красная площадь мощно выдохнула:

— Слава Василию Шуйскому!

Да следом как дробь на барабане зачастило: — Зовём Шуйского! Шуйского! Шуйского!

Прошёл озноб у князя Василия, улыбнулся он скупо, руку поднял, помахал ею. А большего восторга не проявил.

Но людское море на Красной площади бушевало-волновалось радостно и мощно, оно же в Кремль Шуйского унесло, оно же бочки с вином и брагою, с пивом и водкою выкатило из распахнутых подвалов сторонников Шуйского: пейте, гуляйте, московиты! А мы править державой будем.

В этот же день новый царь Василий Шуйский, ещё не венчанный, вошёл в царский дворец и посидел на троне. Здесь всё уже было очищено от пребывания ляхов. Но, заняв царский дворец, царь Василий повелел не мешкая строить новое дворцовое здание из брёвен. Не хотел он править из осквернённого дворца.

Нелегко Василию Шуйскому было начинать царствование в великой державе. Слишком тяжела шапка Мономаха оказалась. Да и держава ещё не вышла из состояния смуты. И не было рядом человека, которому во всём можно было довериться. Бояре, князья и архиереи церкви проявили великое упорство и не согласились на избрание патриархом Гермогена. Почти едино требовали отдать трон церкви митрополиту Филарету Романову. И тут сказал своё первое трудное, но и твёрдое слово Василий Шуйский:

— Царю нужен духовный отец, но не супротивник! — заявил он в Думе на первом же совете. — А другое от меня не услышите.

Да и все бояре знали, что не мог царь позвать к себе в духовники человека, с которым соперничал всю жизнь то в борьбе за место при царском дворе, то за влияние в Думе, то за трон и корону. Оба же они страдали из-за происков друг друга.