не склонил головы, глаз не отвёл от проницательного взгляда Гермогена. Ответил:

— Я тебе верю, отче владыко. Испытал многажды верность твоего слова, узрел твою боль за Россию. А царь Василий Шуйский... Что ж, он царь, и токмо, но не государь. И не обессудь за прямое слово, владыка.

Гермоген руку поднял и гневным словом хотел ожечь Сильвестра, но тот смотрел на своего названого отца с такой преданностью, что не повернулся у Гермогена язык. Он тихо спросил о другом, о том, что его тоже волновало:

— А что архиереи? Почему ты о них молчишь? Им бы ноне в кимвалы бить, народ вразумлять.

Сильвестр и правда давно уже ничего не рассказывал Гермогену о делах московских архиереев. А было ведомо ему, что среди них, пока ещё тихая, но грозящая взрывом, свара идёт. Но Сильвестр не стал огорчать радетеля за православие, ответил неопределённо:

— У них всё обыденно и служба справно идёт.

— Зачем грех на душу берёшь и скрываешь правду? — Гермоген и сам догадывался, что среди архиереев идёт борьба, что разбились они на две группы и каждая жаждет видеть во главе церкви угодного себе патриарха.

Сильвестр разгадал ход мыслей Гермогена и тихо спросил:

— Отче владыко, а что же царь за тебя не порадеет? Почему не прочит своего духовного святителя и соратника от Всевышнего на патриарший престол? Он же знает, что нет равного тебе радетеля за православие. Ведомо же царю и то, что боголюбец Иов не желает возвращаться в первопрестольную. Да он и отслужил своё, теперь покоя ищет. Да хранит его Господь Бог. Вот и пусть скажет своё слово архиереям...

— Это его дело, сын мой, у него своя голова на плечах, и не мне ему подсказывать, — скупо ответил Гермоген. Хотя знал, что Василий Шуйский воевал с иерархами Московской церкви за Гермогена. Но они не хотели видеть на патриаршем троне «казака донских кровей». Зная крутой нрав Гермогена, они и раньше-то побаивались его. А первосвятительская-то власть, она вровень с государевой. Ну как возьмёт её в свои руки Гермоген да как начнёт перебирать архиереев, дрогнувших при Лжедмитрии, угодно служивших ему. Знал Гермоген, что подобный страх у многих архиереев поселился в душах. Да и как не леденеть нутром тому же протопопу Терентию из Благовещенского собора, при котором поляки танцы на амвоне устроили, или тому же протопопу Исидору, у которого в Успенском соборе, в алтаре, католики вино распивали. А что можно было сказать о епископе Ефимии, ежели он не только служил самозванцу-католику, но и святыни из ризниц полякам дарил.

Но у Гермогена не было желания притеснять кого-либо за прошлое. Он знал, что каждому грешнику отвечать перед судом Всевышнего. При Лжедмитрии многие пошатнулись, потому как после Годунова искренне желали россиянам мирной жизни под добрым царём. Да вот обмишулились. А посему, считал Гермоген, надо скорее привезти в Москву патриарха Иова, дабы он принял покаяние московитов, снял с них грех, какой приняли в царствование Лжедмитрия. И митрополит спросил Сильвестра:

— Нет ли каких вестей от святейшего владыки Иова?

Были у Сильвестра и на сей счёт веды. Ещё неделю назад он встретил князя Михаила Скопина-Шуйского. Он спешил в дом Сильвестра на Пречистенку, чтобы увидеть Ксению. По дороге и разговорились.

— Где это ты, княже, пропадал, сколько дён не навещал наших жёнок? — спросил Сильвестр.

— В Старицу гонял за патриархом. Царь повелел привезти. Ан нет, отказался святейший. Да силой не велено было брать.

Сильвестр не расспрашивал, почему Иов не поехал в Москву. Своим умом до причины дошёл. Надо думать, Иов помнил: новый царь не забыл о его дружбе с ненавистным всем Шубникам Борисом Годуновым. Потому он знал, что ждёт его в первопрестольной среди явных и скрытых врагов. Да и Старицы — сердцу милая родина — удерживали боголюбца. Он почти ослеп, но ещё писал, а то диктовал свои сочинения о боголепном времени царя Фёдора Иоанновича. И потому «не восхоте паки первыя своея власти воспринята». Так и рассказал Гермогену Сильвестр про Иова. И посетовал митрополит:

— Векую не приехал святейший. Мудрый отец и Шуйскому был бы угоден. Князь был одним, царь — другой...

Это известие более, чем другие, расстроило Гермогена. И поздним вечером, накануне Петрова дня, Гермоген ушёл к царю. Сильвестр провожал митрополита. Да пока шёл через кремлёвские площади, увидел молодого стрельца, которой сидел на чёрном дворцовом крыльце, мушкет чистил и напевал своё незабвенное, селянское:

Люблю я в полюшко ходить,

Люблю я сено ворошить...

Видно, прорвалась у воина тоска по дому. Да и Сильвестра задела. Он вспомнил, что крестьяне по весям начинают страдовать, ушли в луга, косить сено, поднимать стога. И сам Сильвестр хаживал в луга поёмные на Волге с батюшкой сено кашивать. И частушки пел, которые лишь на Петров день услышишь. Прозвенела одна из них в душе Сильвестра, а не выплеснулась. И он лишь вздохнул-попечалился: «Да где же то времечко золотое? Ушло, улетело...»

А царский дворец — вот он. Рынды густо стоят на красном крыльце и у дверей. И то: опасица рядом, и царя стеречь крепко следует. Гермогена тут все знают, а всё же придержали, пока не вышел из дворца царёв оружничий Пётр Татищев.

— Владыко, царь-батюшка истосковался по тебе, — сказал Пётр с поклоном и двери перед Гермогеном распахнул.

— Кто есть при нём? — спросил Гермоген.

— Докука одна от тех дьяков, — неопределённо ответил Татищев.

Царь Василий сидел в Малой палате и с думным дьяком Посольского приказа Игнатием Татищевым совет держал. Крепкий духом Игнатий хорошо служил Борису Годунову, но самозванцу не прислуживал, в опале был. А как только Шуйский на престол поднялся, то к нему потянулся. И царь Василий не отторгнул дьяка, не поставил в упрёк службу Борису Годунову. Да и за что, ежели верой и правдой служил законному государю.

— А будешь ли ты мне служить тако же истинно, не щадя живота? — спросил у него царь, когда решил вернуть к должности.

Игнатий смотрел на Василия открыто и смело, сказал без страха:

— Ты, царь-батюшка, хотя токмо Москвой выбран, но за тобою Рюриково племя и князья Невские. Значит, ты царь от Всевышнего и по закону. Как же мне не служить тебе верой и правдой.

— Спасибо, дьяче, утешил. Вижу, есть на кого опереться, — ответил царь Василий.

Теперь