Отца больше нет в живых. Их отношения уже никогда не станут лучше.

Но они не станут и хуже.

Он посмотрел на рюкзак и представил девочку-лисёнка – как она сидит там и дрожит. И понял всё, целиком и полностью. Застрелить её – может, это был бы правильный поступок для отца. Но не для него, Питера. И этот поступок уже не казался ему храбростью. Больше того, он казался трусостью. И если отец, или кто угодно, разочарован этим – пожалуйста, Питеру всё равно. Это его жизнь, и ему её жить.

Он подполз к рюкзаку, заглянул внутрь, девочка-лисёнок посмотрела на него, и он увидел, как она боится. Каким же огромным он, наверное, кажется ей. Каким страшным.

– Выходи, – позвал он тихонько. – Я тебя не обижу. Мне просто нужно тебя видеть, чтобы решить, что делать дальше.

Он подхватил её под передние лапы, ощутив, как колотится маленькое сердечко, и потянул к себе. Она упиралась, цепляясь за рюкзак, было слышно, как коготки царапают брезент.

Он потянул сильнее – и она сильнее впилась когтями в ткань рюкзака. Она была упряма, эта крошечная зверушка, – упряма и сильна, несмотря на болезнь. Питер отцеплял её от рюкзака, одну лапу за другой, а она извивалась и шипела, пока наконец он её не вытащил.

За её коготок зацепился мятый коричневый конверт.

При виде армейской эмблемы на конверте у Питера по спине пробежал холодок. Он успел забыть об этом конверте. Не вспоминал о нём целых два месяца.

Ну что ж, могила вырыта. В ней он и похоронит письмо. Непрочитанным.

Он снял конверт с лисичкиного когтя и уже собрался было бросить в могилу, но вдруг сказал себе: нет. Может, это письмо не такое уж и страшное. Может, оно лучше, чем он думает. К тому же сегодня день храбрости. Разве это не храбро – взять и прочесть?

Он сел по-турецки, прислонившись к стволу вяза, между скрещёнными ногами посадил лисичку, чтобы не убежала, и тряхнул коричневый конверт. Из него выпали два белых конверта поменьше. Один – официальный армейский, второй – простенький, квадратный.

Армейский конверт был уже вскрыт. Вскрывал, разумеется, дед. Отец твой погиб по глупости, сказал он тогда. Питер достал официальное заключение.

Оно оказалось не лучше, чем он думал. А хуже.

То, что отец был убит миномётным огнём противника, находясь вне своей базы, – это Питер знал и раньше. Он не знал другого: отец не имел права находиться вне базы. «Самовольно покинул часть» – это было плохо само по себе, но это было ещё не худшее. В джипе, на котором уехал отец, нашли продукты из армейского пайка, что приравнивается к хищению казённого имущества. А также деньги, что указывает на дезертирство. И теперь его статус – «умерший недостойной смертью».

Питер порвал письмо и швырнул в лисью могилу.

И взял второй конверт. На ощупь – открытка. Дед получил целую кипу открыток с соболезнованиями, Питер их все прочёл. «Ваш сын был хорошим человеком», «Служить с ним было для меня честью» и тому подобное. Интересно, стали бы они такое писать, если бы прочли вот это официальное заключение?

Конверт был адресован «Его сыну», однако вскрыт – то есть дед его читал.

Ладно, если уж решил быть храбрым, значит, надо пройти этот путь до конца.

Питер вынул двойную открытку. Текста на ней не оказалось, зато внутрь был вложен вырванный из блокнота листок в линейку. Питер развернул листок и начал читать:

Питер сидел не шевелясь. Письмо лежало у него на коленях, но он его не видел. Он слышал пчёл, трудившихся над васильками, крики ястреба наверху – слышал, но не замечал, что слышит. Он был не здесь. Он был там, у фабрики, он тайком угонял джип – завёл без ключа, соединив два проводка; тронулся с места, не включая фар и приглушив двигатель, – он рисковал собой ради доброго дела. Был настоящим другом и настоящим мужчиной.

В тот их последний день отец пообещал, что изменится. Листок у Питера на коленях служил доказательством того, что отец выполнил обещание.

Если бы мама знала, думал Питер, глядя на надгробный камень. Её последние слова были об отце: Не будь как он. Но если бы она могла прочесть это письмо, она бы сказала: Будь как он. Будь в точности как он.

Потому что отец изменился: стал таким человеком, каким она хотела его видеть. И Питер внезапно понял кое-что ещё: в тот последний день, когда отец сказал: «Вот и ладно», – насчёт Волы, насчёт того, чтобы Питер остался у неё жить, – в этой его внезапной доброте была мама. Это были её слова, её голос.