насупилась. Мы ей, видишь ли, вечер испортили. Зашел в дом, натянул свою одежду, мы сели на трамвай и поехали. Дети уже спали. Поликсена прилегла на кровать, но не спала. Елена сидела на канапе с платком в руке. Выглядела ну что твоя плакальщица над покойником. Но увидела брата – и ожила. Вскочила и бросилась на него, как разъяренная тигрица. Димитрис схватил ее и выкрутил руки. “Нечего мне тут драки устраивать, – говорит ей, – а то я тебе физию-то попорчу!” – “Господи, Пресвятая Богородица, – кричу я, – отпусти ее. Не понимаешь ты, что ли, она потеряла дорогую вещь и расстроена? Елена, дитя мое, – говорю ей, – твой брат клянется костями отца твоего, что не знал даже, что у тебя была эта подвеска. Поищи получше, детка, может, его сатана припрятал, чтобы нам тут все вверх тормашками перевернуть. Вот Арапо мне говорила, что тоже потеряла золотой браслет и все обыскала, а потом пошла к медиуму…” Если бы она могла убивать взглядом, я бы сдохла в ту же самую минуту. “Ах, медиум? – визжит. – Сейчас я тебе покажу медиума!..” Вскакивает, проносится как буря и хлоп дверью. Измученная и душой, и телом, я упала на канапе. “Мерзавец! – говорю своему сыну. – С тех пор как я тебя родила, ни секунды покоя не было, ни одного ясного дня не видела. Крах! – вот что сделала икона святого Димитрия, когда я тебя родила. Убирайся!.. Убирайся, чтоб глаза мои тебя не видели! Возвращайся к своей шлюхе, которая тебя с ног до головы облизывает! Тьфу, сгинь, чтоб тебе пропасть! Спать со старухой, старше твоей матери!..” Он встал и ушел. И не успел он повернуть за угол, как подоспела Елена с двумя сыщиками.

…Назавтра было воскресенье. Поликсена не работала, осталась дома и пыталась меня привести в чувство, потому что я как вскипела, так все не могла успокоиться. “Да не переживайте вы так, – говорила она мне, – вы же знаете свою дочь. И она такая же шизофреничка, как вы, в глубине души вы обе – два сапога пара, поэтому все время воюете друг с другом”. Поликсена всегда была самой хладнокровной и сдержанной из всех моих детей. В моих стычках с Еленой она всегда придерживалась нейтралитета. “Ну что мне с ней воевать все время, ты, негодяйка? – спрашиваю ее. – Я что ли, взяла ее подвеску или я виновата, что пришел этот бродяга, сломал дверь и забрались воры? Разве мы с ней не провели душа в душу весь день? Даже если, предположим, он украл, чтоб ему руки-то пообломали, помоги мне, Пресвятая Богородица, большая нужда ей, собаке такой, была привести в дом этих жандармов, чтобы меня допрашивали, как воровку?” – “Вы преувеличиваете”. Она всегда мне говорила, что я преувеличиваю. “Ах, господи боже мой, – говорю я. – и о чем я только думала, когда позволила Елене поселиться у нас? Что мне теперь делать? Как поступить?” – “Сидеть тихо и перестать причитать и раздражаться”. – “А если его арестуют, и выяснят, что это и в самом деле он украл, и запрут его в темнице?” – “И очень хорошо сделают”. Она не была матерью и не могла понять моей боли. Вот станет – может, меня и вспомнит. Сели мы поесть. Я ела и плакала. Сама того не желала, но глаза мои постоянно наполнялись слезами. “Я вот что-то не могу понять, какое из пирожных вас так расстроило? – говорит мне Поликсена. – Насколько я знаю, когда люди в самом деле расстроены, у них аппетит как ножом отрезает. А вот у вас с ним, кажется, все более чем в порядке. Оставьте уже свое нытье и будьте хотя бы чуть-чуть посерьезней!” Ну, я вышла из себя. Она постоянно меня осуждала, да и сейчас продолжает, за то, что я устраиваю сцены. Ей совершенно невозможно объяснить, что чем сильнее я расстроена, тем больше мне хочется есть. Такова моя природа, в конце концов, но до нее это никак не доходит. Еще немного, и я бы и с ней поругалась. Елена отправилась вместе с детьми в какую-то таверну позавтракать, и когда вернулась, они вышли во двор поиграть немножко перед тем, как придет время ложиться спать, а моя дочь уселась на полу на матрасе – мы не ставили кроватей ради экономии места – и давай курить как паровоз. Одну погасит, другую зажжет. Я смотрела на нее, и жалко мне ее было аж жуть, но не смела ничего сказать. Елена была что дикий зверь. Ты видишь, что он занозил себе лапу и больно ему, подойдешь вытащить, а он тебя кусает. Вдруг Хиони загавкала. Она гавкала весело, как все собаки, когда они играют с детьми. Я вышла во двор, чтобы забрать их домой. С тех пор как хозяйка перестала брюзжать, я как могла старалась ее не провоцировать. “Идите в дом, детки, – говорю детям, – уже полдень, все сейчас будут отдыхать”. Но Елена, которая только и ждала хоть какого-нибудь предлога, чтобы сорвать на ком-то злость, тут же вскинулась, выбежала во двор и давай их пинать да визжать: “Вон отсюда, Бабисовы ублюдки! Марш в дом, и чтобы ни звука, иначе я вас на котлеты порублю! Если бы не вы, я бы никогда не дошла до того, чтобы зависеть от ее милостей!” Это она меня имела в виду. “Да они-то, невинные крошки, чем тебе виноваты, мегера ты этакая? – говорю ей. – Если тебе непременно надо кого-то отлупить, чтобы успокоить свои кровожадные инстинкты и уняться, давай, бей меня, чтоб тебе пусто было, атаман Папакириоцопулос! Но только знай, бедняжечка, что придет день, и даже очень скоро, когда ты горько пожалеешь о таком своем отношении и ко мне, и к своим детям, но только будет поздно”. – “Так я пожалею, э? – говорит она мне. – Я пожалею? А ну стой, я их и в самом деле отлуплю, и посмотрим, сбудется ли твое пророчество!” Хвать их с матраса, где они тихонечко себе сидели, и пошли тычки да затрещины. “Ах ты убийца Кастро! – кричу я ей. – Оставь их, дрянь, оставь несчастных сироток, им и так тошно жить на белом свете, мать ты или ехидна? Чтоб Господь и Пресвятая Богородица тебя отлупили, если только Он существует, этот Бог!” – “Он существует, – задыхаясь, кричит она и дает мне такого пинка, что я навзничь валюсь на канапе. – И потому что Он существует, Он удостоит меня счастья увидеть, что ты сдохнешь, сдохнешь, сдохнешь! Сдохнешь как собака! А вот то, чего ты добиваешься, чтобы я погибла, стала нищенкой на