попреки, так как молчать о своей жертвенности особенно трудно. Так случилось, что постепенно были сказаны (и это уже вошло в обыкновение) самые страшные слова. Страшные слова всех видов – брань, попреки, угрозы, пожелания и проклятия. В его речи отстоялись теперь два бранных термина, которые как бы все характеризовали, и он применял их постоянно. Это был уже стандарт, которым он механически реагировал на все то нелепое, хаотическое, противное здравому смыслу и принятой норме поведения, что от нее исходило. От брани был естественный переход к попрекам. – И вот ради такой дешевки я положил свое здоровье и жизнь. Кстати, когда он говорил о своем здоровье и жизни, ему казалось, что он говорит это в порядке формулы попреков и злости, но на самом деле это было довольно близко к действительности. Испытывая при этом тупое животное облегчение от давивших его запретов, он перечислял все, чем он пожертвовал, и все, чего из-за нее лишился (возможности уехать, стационара, усиленного питания – он не мог оставить ее одну и не мог оставить ее при иждивенческой карточке). В свое время он довольно равнодушно отказывался от всех этих благ, но теперь он жадно выискивал все это, ища, чем бы еще разрядить свою обиду. Во всех направлениях он искал самые страшные и грубые формулировки, такие, что дальше некуда, как будто бы только предельная грубость могла успокоить его и уравновесить тяжесть, которая его давила. Он называл ее паразитом (Ты все разбазариваешь, что я добываю своей кровью. Чай ты высыпала в помойное ведро, приняв его за что-то такое. Потому что ты всюду должна соваться, куда тебя не просят. Я не позволяю себе съесть лишний кусочек жира. Приношу домой. А он, растоптанный, на полу. Когда я тебя умолял не трогать его и не перекладывать. И главное, ты относишься к этому совершенно спокойно. Это же отношение паразита, который всю жизнь привык, что ему все подносят готовеньким). Он не скрывал раздражения, которое у него вызывала ее глухота или то, что она плохо владела ногами (А, брось! Мне проще тебе подать, чем видеть, как ты ковыляешь. – Двух шагов не можешь ступить, а за все хватаешься и суешься. В результате всё на полу). С неимоверной грубостью он грозил: «Вот я дня два тебе не принесу обеда, тогда ты будешь со мной считаться. Я тебя научу считаться. Я этого добьюсь. Тебя надо ударить по желудку. Потому что никакого человеческого разговора ты не понимаешь».

На этом пути он договорился до того, до чего он должен был договориться, снимая запрет за запретом, – до самого страшного, до разговора о ее смерти. Когда она произносила стандартную формулу: «Я уж не долго буду тебе обузой». – Он отвечал: «Ну, это, знаешь, еще неизвестно».

«Я думаю, раньше ты меня в гроб загонишь. Судя по тому, как я себя чувствую от этой жизни, которую ты мне устроила. И вот тогда-то, когда я издохну, тогда тебе туго придется. Тогда ты почувствуешь с твоей иждивенческой карточкой». – Или он говорил: «Я за тебя очень спокоен (это была неправда, он за нее не был спокоен). Такие не погибают. Это хорошие люди умирают» (неимоверно, непостижимо, что он мог это говорить). И наконец, он достиг предела. Он, кажется, сказал… Это уж так неимоверно, что даже есть надежда, что, может быть, он это все-таки не сказал. – Хоть бы ты кончилась, наконец, в самом деле; больше так жить невозможно. – И это за несколько дней до ее смерти. По-видимому, он все-таки это сказал. Но при этом он так оглушительно кричал, что, кажется, она этого не слышала. Значит, никто этого не слышал. И тогда это равносильно тому, как если бы это совсем не было сказано, как если бы это осталось только дурной мыслью. Но это выверт. А суть в том, что он сказал все самое страшное. Он, человек, переживавший действительность в слове, боявшийся слов, хранивший словесное целомудрие.

Как могло это все-таки случиться? Он был равнодушным, раздраженным, распущенным. Но ведь не был же он зверски-жестоким. Ему всегда было трудно причинять боль. Его воля мгновенно сгибалась о чужое страдание. Тетка говорила ему – ты со всеми хорош, только не со мной. – Это вообще свойство слабых и распущенных людей, дома слагающих с себя запреты. Но здесь дело было не только в этом. Он отвечал ей (это была правда): «От всех других я могу избавиться, и избавляюсь мгновенно, как только они мне станут противны. А от тебя не могу». В самом деле, от всех других он был вполне защищен равнодушием. А здесь равнодушие не могло быть полным, потому что имелась ответственность. Он искал других способов самозащиты, и находил самые безобразные.

Он не был зверски жесток, и для того, чтобы все это могло случиться, всего перечисленного было еще недостаточно. Тут вмешались еще два момента, две несчастных аберрации.

Первое – в нем по инерции сохранялось давно сложившееся убеждение, что сопротивляемость тетки, ее жизненный напор, ее реализация несокрушимы. Это ничего общего не имело, скажем, с хрупкой реализацией старика, которую можно было повредить каждым неосторожным движением. У Оттера давно вошло в обыкновение оказывать противодействие (чинить препятствия) реализации тетки. Во-первых, потому, что в этом находило себе выход его раздражение ее упорством и довольством собой; во-вторых, потому, что в этом он видел средство самозащиты против империалистических тенденций этой реализации, которая грозила захлестнуть окружающее. Поэтому он всегда (не только в состоянии бешенства) говорил ей вещи, вообще запрещенные законами деликатности. Он считал это правильным воспитательным приемом и средством самозащиты против этого захлестывавшего его жизненного напора. Он, например, охотно внушал ей, что при наилучшем к ней отношении и проч. он нисколько в ней не нуждается. Что в его хозяйстве ей, собственно, делать нечего, что заботиться о нем не нужно, и она должна жить по возможности в свое удовольствие, чему он всячески хочет содействовать. – Между тем одно из любимейших игровых представлений тетки было представление о том, что она живет не для себя, а для них, для племянников. Это была реализация, и он уничтожал ее без всяких угрызений, потому что считал, что все равно никакими силами не уничтожить те игровые представления, которые она – для своего удовольствия – захочет оставить за собой.

В новых условиях он продолжал борьбу с ее реализацией. И в мире страшных буквальностей эта борьба, как и все, приобрела чудовищный характер. Ему по-прежнему казалось необходимым продолжать эту жестокую борьбу, даже в особенности необходимым, потому что сейчас ее упрямство и довольство