ехать помедленнее. Тетя Тина на заднем сиденье смотрит в окно. Я держу ее за руку, моя другая рука лежит на мамином плече, так что у нас получается живая цепочка. Видимо, все меннониты подвержены риску депрессии. Хотя, может быть, это просто наше семейное. Лени, дочь тети Тины, моя двоюродная сестра, покончила с собой. Семь лет назад, через три года после папиного самоубийства. Мы уже все проходили. Все повторяется по кругу.

Ник в больнице. Говорит по мобильному телефону. Кивает нам, машет рукой. Джули тоже здесь. Мы обнимаемся, я шепчу ей на ухо: Спасибо. Она обнимает меня еще крепче. Мы заходим в палату по двое, больше двух – запрещено. Мама с Тиной идут первыми. Я достаю телефон и звоню Уиллу. Он просит что-то передать Эльфи, но я не слышу, что именно, потому что он говорит шепотом. Уилл? Можешь говорит громче? Он просит меня пару секунд подождать. Я жду, слушая тишину в трубке. Уилл? Теперь мне слышно, что он тихо плачет. Просто скажи ей, что я ее люблю, наконец произносит он и отключается. Мама с Тиной выходят. Мама спокойна, сейчас она не будет плакать. Она пожимает плечами и качает головой. Ник обнимает ее за плечи, прижимает к себе, и она кладет голову ему на грудь. Он подводит ее к стулу, она садится и смотрит вдаль, что-то шепчет себе под нос. Может быть, даже молитву. У нее на руке еще видны отметины от собачьих зубов. Две маленьких дырочки, как от укуса вампира. Тетя Тина идет взять всем кофе.

Мы с Джули работаем как команда. Мы придвигаем стулья к койке Эльфи, берем ее за руки с двух сторон и просто сидим, ничего не говорим, потому что нам нечего сказать. Из горла Эльфи торчит трубка, за нее дышит машина. Мы смотрим на Эльфи, она смотрит на нас и пожимает плечами, точно как мама. Сколько у нас остается слов? Она закрывает глаза, потом открывает опять, отнимает у меня руку и стучит себя пальцем по лбу. Я не понимаю, что она имеет в виду. Что она сумасшедшая? Что она что-то забыла? Что у нее болит голова? Я целую ее в щеку. В палате тихонько играет музыка. Нил Янг. Он не теряет надежды разыскать золотое сердце.

Эльфи стучит пальцем себе по носу, рисует воображаемые круги вокруг глаз. Джули говорит, она просит очки. Да, Эльфи? Эльфи еле заметно кивает. Я встаю и пытаюсь найти очки. Выхожу в коридор, спрашиваю у медсестры, не забрала ли она очки Эльфи. Нет, она их не трогала. Джули говорит, что сама их поищет, спросит у нашей мамы и Ника. Может быть, они знают. Она целует мою сестру в щеку, что-то шепчет ей на ухо, от чего глаза Эльфи наполняются слезами, – может быть, говорит: Эльфи, ты лучшая – и уходит.

Ну, вот. Я рада, что Эльфи просит очки. Значит, есть что-то такое, что ей хочется видеть. Белые бинты у нее на запястьях напоминают спортивные махровые браслеты. Не хватает только эмблемы «Найк». К ее лицу приклеены какие-то трубки. Я вытираю слезу у нее на щеке краешком рукава. Говорю ей, что очень ее люблю. Один уголок ее рта поднят вверх, изо рта тянется тонкий прозрачный шланг. Я помню, как Эльфи ходила на курсы дыхания – кажется, оно называлось техникой Александра, – а я над ней потешалась. Ты что, учишься, как дышать? Она отвечала, что да. Потому что дышать надо правильно. Она пыталась мне показать, как дышать диафрагмой, как бы из глубины собственного естества, но мне это было неинтересно. Она пыталась учить меня играть на пианино (это была катастрофа) и испанскому языку. Эльфи научила меня говорить по-испански «у меня есть маленький мужчинка» вместо «я маленько проголодалась».

Я выхожу из отделения реанимации и иду в кафетерий, где мама и тетя Тина пьют черный кофе. Тетя Тина на пару лет старше мамы, но они с ней похожи как две капли воды. У обеих снежно-белые волосы и короткие стрижки, яркие кошачьи глаза, миллионы морщинок и крепкое рукопожатие. Они обе низкого росточка, едва дотягивают до пяти футов. Они видят меня, окликают по имени, отодвигаются друг от друга, чтобы усадить меня посередине, обнимают меня с двух сторон. Тетя Тина говорит, что она меня любит, мама тоже говорит, что она меня любит, а я говорю, что люблю их обеих. Они так крепко меня обнимают, что мне почти нечем дышать. Я завидую маме, что ее сестра рядом с ней. Всегда рядом в тяжелые времена. Когда папа покончил с собой, тетя Тина приехала к нам – поддержать маму, меня и Эльфи – и купила нам каждой по дюжине пар трусов, чтобы мы не думали о стирке и прочих бытовых вопросах, пока занимаемся похоронами. Когда маме делали коронарное шунтирование, Тина тоже приехала к нам, отвезла меня в «Костко», и мы набрали для мамы огромную тележку припасов на год вперед: кетчуп, туалетную бумагу, лосьон с вазелином, который тогда назывался «Интенсивный уход», а теперь называется «Скорая помощь». Видимо, производители решили лишний раз подчеркнуть, что вся наша жизнь – сплошная аварийная ситуация. Когда маму выписали из больницы, Тина помогала ей мыться в ванне – помогала, смеясь и совсем не стесняясь, как я сама мыла Эльфи, когда она ослабела после своей голодовки. Мама – миниатюрная рубенсовская женщина, вся сплошь пышные формы и шрамы, сторонница яркой, насыщенной жизни. Моя сестра – тонкая и невесомая, будто тень. Как у одной могла родиться другая?

Ник беседует с врачом. Я вижу его сквозь стеклянную стену палаты. Он в синей рубашке, брюках – не джинсах – и черных туфлях. Одну руку он прижимает ко лбу, другой держится за стеклянную стену, растопырив пальцы веером. Мне интересно послушать, что говорит ему врач. Я иду к ним, но врач уже все сказал и ушел прочь, и Ник стоит в одиночестве, прислонившись к стеклу. Увидев меня, он убирает руку со лба и передает мне слова врача. С Эльфи, вероятно, все будет в порядке, но это станет известно лишь ближе к ночи или завтра утром. Она сожгла себе горло, и, возможно, либо не сможет говорить вообще, либо сможет, но плохо. Также не исключено повреждение внутренних органов, это еще предстоит выяснить, но она будет жить.

Когда мне было четырнадцать, Эльфи приехала домой на Рождество. Она училась в Джульярдской школе по какой-то особой стипендии. Происходило много прекрасного и удивительного. У нее были собственный импресарио