край ночи» Селина, говорю я. Это не певец из Квебека. Это французский писатель, он уже умер. А что с твоей книгой? – спрашивает мама. Я уточняю: С моей главной духоподъемной? Нет, отвечает она. С той, что ты пишешь. Так и носишь ее с собой в пакете? Я киваю, закатив глаза. Тетя спрашивает, много ли слов я уже написала. Я отвечаю: Не знаю. Я снова забыла, где посмотреть подсчет слов. Я не хочу обсуждать мою книгу. Мама говорит тете Тине, что ей не нравятся книги, где уже с первой страницы становится ясно, что главный герой будет печальным страдальцем. Да, мы уже поняли, что он весь исстрадался! Мы знаем, что значит страдать и печалиться, но если вся книга – сплошные печали и горести, это уже перебор. Да сколько можно?! Давайте не будем о грустном! Тетя Тина серьезно кивает и говорит: Да, ты права. И добавляет что-то еще на плаутдиче. Может быть, что-то вроде: Ну да. Вся наша жизнь – грусть-печаль. Собственно, только ею мы живы. У меня в кармане вибрирует телефон. Пришло сообщение от Ника. Он сейчас в кафетерии и только что говорил с Клаудио. Клаудио уже со всем разобрался: с концертными площадками, со страховкой, с отменой гастролей. Тетя Тина излагает свое собственное видение жизненных горестей и страданий. Я пишу Нику: Ясно. Он злится? Ник пишет: Нет, он встревожен и хочет помочь. Сильно переживает за Эльфи. Прилетит в Виннипег из Будапешта, чтобы с ней повидаться.

Мама говорит, что, когда она читает мои детские книги о школе родео, ей становится грустно от мысли, что во мне столько грусти и вся эта грусть отражается на моих героинях. Почему ты ни разу не сделала так, чтобы кто-то из них занял на состязаниях первое место? – спрашивает она. Я отвечаю, что эта грусть есть во всех, а не только во мне, и писательский труд как раз помогает упорядочить грусть – и читателям тоже – и, в общем-то, все не так страшно. Я пишу Нику: Когда? Он отвечает: Немедленно. Завтра. Клаудио уже подготовил пресс-релиз, что-то там об усталости и неприкосновенности личной жизни. Мама говорит: Ясно, но все равно… Откуда в тебе столько грусти? Ведь откуда-то она взялась. Вот что меня беспокоит… И я наконец понимаю, что именно она хочет услышать. Она сейчас говорит не только обо мне, но и об Эльфи. И я отвечаю, что моя грусть никак не связана с ней. У меня было счастливое детство, солнечный островок. Я говорю, что она – самая лучшая на свете мама и ей не в чем себя винить.

Мы с Эльфридой остались вдвоем. Солнце клонится к закату. За два дня до того, как папа покончил с собой, он взял меня за руку и сказал: Йоли, у меня ощущение, что гаснет свет. Мы сидели в парке у фонтана в солнечный полдень.

Ник пробыл с Эльфи весь день и уехал домой. Он жутко злится, потому что кто-то из соседей видел, как Эльфи, всю в крови, грузили в карету скорой помощи, и рассказал всем в квартале, а теперь Нику звонил репортер из газеты и спрашивал о состоянии Эльфи. Мама и тетя Тина тоже поехали домой отдыхать. Я говорю Эльфи, что мы все будем ужинать в «Колизее» и как было бы здорово, если бы она была с нами. Она не может ответить, у нее в горло вставлена трубка, но что бы она мне сказала, если бы могла говорить? Я спрашиваю у нее, может ли она представить, что жизнь станет лучше. Спрашиваю, разбито ли ее сердце. Точно ли жизнь – непрестанная мука? Я говорю, что помогла бы ей, если бы могла. Но я не могу. Я не хочу угодить в тюрьму. Я не хочу ее убивать. Я закрываю лицо руками. Я боюсь, и при мысли о страхе у меня вновь начинают дрожать колени, но ритмичные звуки ее дыхательного аппарата действуют на меня успокаивающе. Я говорю: Хочешь, я тебе спою? Уголок ее рта чуть заметно дергается. Я не знаю, что петь. Я думаю долго, почти минуту. Эльфи смотрит, словно говорит взглядом: Ну? Кто-то обещал спеть. Я пою «Не знаю, как мне его любить», арию из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда». Я умираю от страха. Мы с Эльфи не раз пели эту балладу вдвоем, страстный монолог Марии Магдалины, без памяти влюбившейся в Иисуса. Она проститутка, пресыщенная и уставшая от мужчин. Она не может поверить, что этот босой бородатый парень пробудил в ней столько чувства. Она хочет его и уговаривает себя, что это нормально – хотеть встречаться с Иисусом, который, по сути, такой же мужчина, как все остальные. Я пою тихо, свет за окном меркнет, и Эльфи растворяется в темноте своей стеклянной палаты. Когда сумрак сгущается окончательно, я перестаю петь, и остается единственный звук – свист искусственного дыхания. Эльфи берет блокнот, что-то пишет и отдает его мне. Я читаю: Как ты справляешься? Щурюсь, глядя на надпись. Подношу блокнот к свету маленькой красной лампочки на дыхательном аппарате. Потом отдаю его Эльфи. Она качает головой, и я кладу блокнот ей на живот. Мы обе закрываем глаза. Время идет. Пять минут? Полчаса?

Я говорю: Эльфи, ты спишь? Она не открывает глаза. Я окликаю ее еще раз. Она не отвечает. Я проверяю свой телефон. Никаких сообщений нет. Я смотрю на медсестер сквозь стекло. Они сидят на посту, в круге яркого света, разговаривают и смеются, но мне их не слышно. Я говорю: Эльфи, открой глаза. По-прежнему нет ответа. Я осторожно прижимаюсь ухом к ее животу, в том месте, где спрятано стеклянное пианино, и шепчу: Эльфи, я не знаю, что делать.

В ответ – тишина.

Я шепчу: Эльфи, что, по-твоему, сейчас чувствует Ник? Ты вообще понимаешь, что делаешь? Ты нас убиваешь.

Теперь Эльфи шевелится и кладет руку мне на голову. Я выпрямляюсь и смотрю на нее. Ее глаза открыты. Она впервые выглядит встревоженной. Она трясет головой: Нет, нет, нет.

Я говорю: Тебя действительно греет мысль, что Ник или мама найдут твой хладный труп? Я ее мучаю, и мне стыдно. Я злая, как черт, и мне страшно. Я не хочу, чтобы меня слышали медсестры. Эльфи больно щиплет меня за руку. У нее сильные пальцы, как у всех пианистов. Я щиплю ее в ответ, тихий вскрик вырывается из ее горла сквозь прозрачную трубку.

В палату входит медсестра и говорит: Ой. Она не разглядела меня в темноте. Это