его горем, а спустя тридцать лет обнаружить, что тебя обманули. Если и есть человек, которого она не желает так разочаровывать, то это Марин.

Но в присутствии безоглядно доверяющей ей наставницы Фелисите вдруг испытывает незнакомое чувство. Тот чудовищный страх, который вы ощущаете перед лицом правды, когда боитесь, что она сорвет с вас привычные маски.

Верная ученица. Одаренный чаеслов. Честная женщина. Фелисите не хочется, чтобы Марин воспринимала ее иначе.

Однако в глубине души проводница знает: ничто из этого не соответствует истине. Вдобавок она не умеет лгать.

Марин наблюдает за ней с другого конца чайного столика: горячая чашка в руках, шарф на плечах, большие очки на круглой голове. Книги и коробки с архивами образуют вокруг них стену, которая заглушает голоса и звуки.

И вот Фелисите делает глубокий вдох, закрывает глаза и рассказывает свою историю.

– Вчера вечером я раскрошила все оставшиеся у меня листы Маски в суп писту. И подала его сестре, не предупредив.

Агония тут же поняла. Я забыла, что она все чувствует. Особенно запах предательства и недоверия, витающий в воздухе. Естественно, это ее разозлило. Она обвинила меня во лжи, а также в том, что я ее бросила. «Бросила? – переспросила я. – Ты сама ушла!» Она ушла и предоставила мне жертвовать всем, в одиночку заботиться о матери, которая больше не узнавала меня и исчезла под своими бесчисленными масками, в то время как сестра жила припеваючи, не заботясь о том, что со мной происходит. И ни разу не воспользовалась чашкой, чтобы выйти на связь. Я думала, что она умерла. Так я ей и сказала: «Я думала, ты умерла».

«Так ведь ты тоже ни разу не притронулась к своей чашке», – ответила она.

«Нет, но я смотрела в нее каждый день. Месяцами, годами ждала, вдруг на дне что-то появится. Ты ушла – тебе было и возвращаться. Ты могла прийти ко мне – но предпочла держаться подальше. Ладно подальше от мамы, но от меня? Когда перерезаешь пуповину, отсекаешь и все остальное вокруг нее. Поэтому я убрала чашку в дальний угол шкафа».

Сперва мне показалось, сестра меня поняла, потому что она замолчала. Но затем Агония рассвирепела. «Что отсекаешь? Нечего было отсекать, Фелисите. Все уже испортилось. Ой, спасибо за объедки, спасибо за крошки. Спасибо за твою великую щедрость, святая Фелисите… Жертва? Ничем ты не жертвовала. Если и помогала мне когда, то лишь тайком. Вечно пыталась усидеть на двух стульях. Так что да, я ушла. Сбежала из того осиного гнезда. И теперь, видя, каким шершнем ты стала, понимаю: я была права».

А потом она плюнула в суп, трижды. И ушла.

Все задрожало. Прямо на столешнице вырос гигантский цветок, его корни протянулись вдоль ножек, через пол на нижний этаж, а стебель тянулся и тянулся вверх, пока не пробил потолок и не устремился в ночь. Его огромные челюсти дрожали в лунном свете. Графиня так завопила, что у меня чуть голова не раскололась.

На следующее утро на улочках Салеи только и разговоров было, что об огромном цветке в форме зонтика, который пробился сквозь крышу дворца призраков. Стоит заметить, недовольных не нашлось. Цветочный рынок получил бесплатную рекламу. Пришлось вызвать пару дровосеков и извлечь изнутри эту пародию на волшебный бобовый стебель. В потолке осталась большущая дыра – и это в сезон дождей! Я попыталась привлечь свои чайники, но те, как обычно, недовольны. Больно смотреть, как бедняжки захлебываются под струями ливня.

Марин снимает очки. Без стекол ее глаза кажутся непривычно маленькими. Дождь барабанит по крыше еще сильнее.

– Ты заставила человека выпить чай, не спрашивая разрешения.

И это все, что наставница поняла из рассказа?

– Чай, который вызревает более века, который достался мне от трех поколений чаесловов, – ты бросила в суп. В писту. В суп, Фелисите!

За все тридцать лет Марин не называла ученицу иначе как Кле.

Ее голос дрожит, без сомнения, от гнева. Или от разочарования.

– Теперь ты спросишь, почему я ругаю тебя, ведь это твоя сестра уничтожила мою работу. А еще спросишь, не могу ли я вновь наполнить твой чайный шкаф. Во-первых, я зла на тебя, потому что ты знаешь про чай, знаешь о долине странных вещей – и все равно решила заварить его в супе. Не по ошибке, не перепутав чай с лавром, нет: из чистой прихоти. Да еще преднамеренно…

– Она хотела мне сказать! – перебивает Фелисите. – Правда, Марин, клянусь! Она просто не могла, не смела, ей только нужно было…

– Остановись. Я думала, ты понимаешь… Мне стоило догадаться. Ты больше не ключ; с тех пор как умерла твоя мать, ты стала ломом. Стоит лишь двери между мирами мертвых и живых чуть-чуть воспротивиться – и ты не выдерживаешь, пытаешься вскрыть ее силой. Чтобы выбивать двери и крушить замки, не нужны металлические каблуки. Нужна лишь стальная душа, душа без терпения и нежности, без сострадания к тем, кто медленнее, к сестрам, которые не умеют читать, к тем, у кого плохая память, к тем, кому не хочется говорить или пить чай, к призракам, которые не появляются по первому зову, без милости и снисхождения к кому-либо, кроме тебя самой и твоих личных бед. И тогда я отвечу тебе – нет, не думай, будто я настолько увлеклась, что потеряла ход мыслей, вовсе нет, я прекрасно знаю, к чему веду и что должна тебе сказать, – тогда я отвечу: твой шкаф останется пустым, пока ты не смягчишь душу. Исправься. Только в этом случае ты сможешь вернуться ко мне. А заодно прихвати сестру; я хочу поговорить с ней.

Наставница наливает себе чашку и с силой ставит чайник на место. Не отрывая взгляда от клубящегося пара, она заключает:

– До тех пор поступай со своими призраками как пожелаешь, но больше не приходи.

Если бы чайный столик не был таким тяжелым, Фелисите его опрокинула бы. Жаль только, что камень плотнее, чем ее гнев.

Она не встает до тех пор, пока ноги вновь не начинают ей повиноваться. Фелисите пытается встретиться взглядом с Марин, но та не поднимает глаз от чая.

Проводница покидает пеструю хижину, оставляя чашку остывать на чайном столике.

И тут же теряется среди полок. Она ничего не узнаёт. Фелисите и не подозревала, что в этом бумажном лабиринте так холодно. Она зябко обнимает себя за плечи: шерстяной шарф остался где-то позади.

– Здравствуйте, Теодор. Не могли бы вы подсказать, где выход…

Но призрак, слышавший ссору между наставницей и ученицей, удаляется, не удостоив Фелисите и словом.

Она еще долго блуждает по бумажному лабиринту. «Может быть, – думает Фелисите, – я заблужусь навсегда, останусь тут, серая женщина среди серых коробок, пока сама не превращусь в коробку. Они найдут меня на полу и поставят на полку. Я бы хотела этого – стать коробкой. Простой серой коробкой, которая ни о чем не тревожится, среди тысяч прочих серых коробок, которые тоже ни о чем не тревожатся.

Какой это, должно быть, отдых – просто сидеть там. На металлической доске. Спать. Просто спать. Быть серой и неподвижной, ни о чем не думая и забыв о призраках».

Разбитые зеркала

Фелисите возвращается в дом – в дом, где больше ничего не осталось. Ни сестры. Ни чая. Лишь огромная дыра в крыше, дождь, который в нее льется, да призрак графини, дремлющий на диване и пришпиленный к нему каплями.

Фелисите вдруг обнаруживает, что растеряла весь свой апломб.

Ее кресло превратилось в большую намокшую губку. С чавкающим звуком она садится на холодную ткань – и та мгновенно обволакивает спину и ноги. Моросящий дождь окрасил жемчужно-серую одежду в угольный цвет. Краем глаза Фелисите замечает у двери груду влажных конвертов. Еще несколько часов – и они превратятся в мокрую кучу. Тем лучше.

Она смотрит на хаос, но он ее не пугает. Хотя бы хаос остался.

Кому нужны порядок и чистота, когда внутри все идет прахом.

Анжель-Виктуар будет счастлива, когда проснется. Она хотела, чтобы Фелисите немного изменила свои взгляды. Может быть, графиня поймет, что они не так уж