не имея матери, которая могла бы его выкормить, погиб следующим вечером. Вот почему я говорю: молчи. Где-то всегда есть рожающая лань.

Его взгляд опять устремляется вдаль. Закарио стряхивает пепел со своей сигареты и вновь затягивается. Фелисите наконец признаётся:

– Я пришла повидать Аделаиду де Рокабьера, если она дома.

Закарио ее разглядывает:

– Вы знакомы?

– Еще нет.

Он снова втягивает табачный дым:

– А где ребенок?

– Какой ребенок?

– Вы же пришли, чтобы получить имя для малыша, верно? Если она его не увидит, то не сможет работать.

Фелисите извлекает из портфеля подходящую для призраков ложку из витого серебра, украшенную чеканкой в виде лилий. Закарио тут же хмурится. Но глаза его не расширяются. И не задерживаются на предмете, как у других призраков.

Он бросает окурок на землю, давит его каблуком и проходит сквозь решетку ворот, не отпирая их.

– Пойдемте. Аделаида внутри. Но не тревожьте ее слишком сильно: она ждет возвращения нашей дочери.

Занавешенные зеркала

Фелисите распахивает ржавые ворота и поднимается по трем ступенькам на крыльцо. Дверь заперта, на ней висит табличка:

ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

ВХОД ВОСПРЕЩЕН

ПОД СТРАХОМ СУДЕБНОГО ПРЕСЛЕДОВАНИЯ

Фелисите оглядывается через плечо: на тротуаре никого. В три удара каблука она выбивает дверь – и та с грохотом распахивается. За ней обнаруживается комната, погруженная во тьму.

Между досками, которыми забиты окна, просачивается несколько лучей. Пейзаж, который они создают, состоит из теней, старых картин и больших простыней. Можно принять их за сборище призраков, если вы никогда не видели привидений.

Пол скрипит под ее ногами, когда она подходит к раме, обтянутой белой тканью, приподнимает угол…

И резко отдергивает руку. Там что-то шевелится.

Собравшись с духом, она снова, уже более осторожно, поднимает ткань – и глаза к облупившемуся потолку. Это не картина, а зеркало. Стоило пугаться собственного отражения. Отражения, чья голова, как и тридцать лет назад в Массена, снова стала двухцветной. Красные волосы на концах, белые – у корней. Пятьдесят на пятьдесят. За последние несколько дней ее непокорная шевелюра сильно отросла. Фелисите забыла о краске.

– Все пахнет затхлостью, – она произносит это вслух, чтобы немного разрядить гнетущую атмосферу, как будто звук может вернуть в комнату немного жизни.

Почти за всеми простынями Фелисите обнаруживает зеркала, усеянные черными и серебряными пятнами.

– Все заплесневело.

Вот здесь бы Нани могла болтать сколько душе угодно. Не потребовалось бы ни намордника, ни пылесоса. В таких местах уже просто нечего портить.

Так вот где родилась их мать. На этой вилле, среди картин и зеркал, вдали от овец, вдали от гор. В центре города, чьи запахи, толчею и шум она ненавидела.

Фелисите замечает лестницу и поднимается по ней – становится все темнее, по мере того как окна первого этажа остаются позади. Здесь ничего не слышно, хотя дорога пролегает прямо перед домом. Темнота поглощает все звуки.

Будь здесь Нани, сказала бы: «Темно, как в козьей заднице». И не ошиблась бы.

Вслепую порывшись в сумке, Фелисите наконец находит коробок спичек. Сжимает картонку, достает деревянную палочку, чиркает ею о бок.

И в свете пламени прямо перед ней возникает лицо.

Кормилица-пророчица

Как я уже вам говорил, Фелисите не боялась ничего. Однако в тот день, столкнувшись со своей бабушкой, она едва не подожгла дом. Впрочем, следует отметить, что именно этот призрак был самым пугающим из всех, с которыми проводнице когда-либо доводилось сталкиваться.

Нет, Аделаида не была уродливой в прямом смысле слова. Ни следов насильственной смерти, ни обезображенных конечностей. К такому Фелисите привыкла. Просто Аделаида приближалась к вам в тишине, от которой по позвоночнику пробегали мурашки. И смотрела на вас не шевелясь, лишь глаза двигались на лице, густо замазанном пудрой.

Фелисите приветствует ее и представляется как можно спокойнее.

Глаза кормилицы выглядывают из сетки морщин, всматриваются под копну красно-белых волос. Аделаида медленно обнюхивает шею внучки, проводит вдоль нее пальцами – и Фелисите, которая повидала на своем веку немало призраков, впервые ощущает леденящий трепет под ребрами. Однако позволяет себя осмотреть не моргнув глазом. Мгновение страха осталось позади. Это живых стоит бояться, а не мертвых.

Наконец плечи старухи начинают дергаться, будто в спазме: она смеется. Ее лицо расслабляется. Властным, но удивительно теплым голосом Аделаида заявляет:

– Ваше именование вошло бы в учебники, если бы мою профессию можно было преподавать. Пойдемте со мной, мне нужно вернуться наверх, продолжить дежурство. Я жду, когда вернется моя дочь.

При свете новой спички Фелисите поднимается вслед за призраком по лестнице. За полуоткрытой дверью обнаруживается остекленная терраса.

Сквозь треснувшие окна проникает свет. Мох и сорняки на стенах превращают это место в заброшенную оранжерею, крошечные джунгли над городом. Закарио ждет их там, с неизменной сигаретой в губах.

Аделаида усаживается на ржавом стуле, словно на троне. В разрезах шелкового платья проглядывают бедра, обтянутые белыми чулками. Фиолетовые перчатки спускаются по дряблым рукам ниже плеч. За рекой аметистов, украшающих ее декольте, можно разглядеть пятнистую, увядшую кожу. Лицо замазано пастой и пудрой. Она похожа на скульптуру, которую слишком часто реставрировали.

Но алый оттенок ее волос не выглядит неестественным.

Раньше Аделаида не была похожа на заплатанную куклу. По крайней мере, так Закарио уверял Фелисите, но та очень в этом сомневалась. Говорила, что люди после смерти обычно выглядят более живыми, чем при жизни.

Она кладет на стол заветную ложку, но оба призрака смотрят на предмет совершенно равнодушно. Аделаида складывает руки на коленях.

– Обычно к таким столовым приборам прилагаются чашка, чайник и чай. Не так ли? – она улыбается, заметив удивление на лице Фелисите. Торжествующей, почти жестокой улыбкой, вроде той, с которой Кармин наблюдала, как Нани содрогается под ударами молний.

Фелисите проделывала это тысячи раз: расспрашивала призраков, чтобы добыть имя, адрес, воспоминания. Но никогда не работала без странночая. В архиве так много коробок, непонятно, что с ними делать; и вот она, без единого листочка, достает свою бедную ложку, надеясь привлечь внимание предков и хоть немного очаровать их, чтобы получить ответы.

Очевидно, Фелисите себя переоценила.

– Эта леди пришла не за именованием, Каро. А чтобы выудить наши секреты. Вы здесь именно за этим, не так ли? Вас интересуют наши маленькие грязные воспоминания, которые, вообще-то, принадлежат только нам?

Словно что-то для себя поняв, Аделаида теряет всю свою загадочность и впивается в гостью жестким взглядом.

– Постойте-ка, а вы, случайно, не родня мне?

«Вот оно, – думает Фелисите. – Старуха попала в самую точку».

– Простите, но мое потомство разбросано по всей Европе. Вы так знакомо держитесь, вот я и спрашиваю, не доводитесь ли вы мне в какой-то степени родственницей.

– Не просто в какой-то степени. Я дочь Кармин.

При имени Кармин оба старика хватаются друг за дружку, невзирая на бесплотность тел, цепляются так, словно весь дом только что содрогнулся.

– Ты дочь Кармин? – заикаясь, переспрашивает Закарио. – Ты родилась там, в Испании?

Фелисите решает не уточнять. Хотят старики думать, что она прибыла из Испании, – да будет так. Чая, чтобы развязать им языки, нет, придется воспользоваться чем-то иным.

– Присаживайся, боже мой, присаживайся. Каро, освободи ей место, пусть твоя внучка сядет, а сам сходи за печеньем, которое я вчера испекла, и положи его на белую тарелку, знаешь, такую красивую, с падубом по краю, да, вот эту, иди и возвращайся скорее.

Призрак Закарио исчезает на лестнице, а Аделаида от волнения мечется под стеклянной крышей.

Закарио не находит никакого печенья – за сто лет оно успело окаменеть. Но он поднимается наверх с тарелкой, на которой лежат желтоватые, потрескавшиеся цветы, и ставит ее так, словно она полна угощений.

– Спасибо, Каро. Он хороший мажордом, мой Закарио, правда? Так я с ним и познакомилась. Мне нужен был человек, который помогал бы принимать людей, вносить их в листы ожидания, составлять расписание, записывать имена и именования… Потому что я не могу