делать это сама, часто хвораю или устаю и предпочитаю, чтобы мне помогали. А Каро приехал из Андалусии, не зная поначалу ни слова на нашем языке, – но вскоре научился говорить по-французски почти идеально, такой он умный.

В любом случае с таким красавцем-мажордомом под одной крышей невозможно долго сопротивляться. За мной ухаживали несколько симпатичных парней. Конечно, этого было недостаточно, чтобы я вышла за них замуж, но не буду врать, красота – это преимущество.

У Закарио было кое-что еще: собственное имя, которого я ему не давала, и именование, которое мне только предстояло выяснить. Налет таинственности – необходимая специя к красоте, чтобы любовь не стала мимолетной. С предыдущими мужьями было проще. Я слышала их первый плач, давала им имена и именования, поэтому знала о них все. Можно сказать, я резервировала их для себя с самого рождения. Делала все, чтобы они безумно влюблялись в меня, чтобы у них сформировалось представление о красоте, в точности повторяющее черты моего лица.

А вот Закарио счел меня красивой и полюбил без всякого моего участия. Такая любовь омолаживает душу, когда тебе двести шестьдесят. По правде говоря, для меня это стало такой неожиданностью, что я сначала даже не могла поверить в происходящее. И когда после двадцати лет брака у нас родилась Кармин, наша милая, драгоценная, восхитительная Кармин, с черными кудряшками и идеальным носом моего Закарио, представь себе мою радость! Кстати, ты совсем непохожа на свою мать. Разве что повадки, как я уже говорила, ну и, может быть, цвет глаз, бледно-зеленый, который отливает в серебро, а не в золото… А в остальном – ничего. Вот почему мне было так трудно узнать тебя; уверена, ты меня простишь.

Никогда еще Фелисите не доводилось принимать извинения, которые бы так смахивали на оскорбления.

– А потом нам пришлось расстаться. Мы отправили дочку в Испанию, к дяде Закарио. Ей тогда исполнилось восемь. Ходили слухи о войне. Мы уже побывали провансальцами, савойцами, почти испанцами, французами, сардинцами, а теперь нас хотели снова сделать французами. Нам было все равно, лишь бы оставаться ниццарами. И все же Закарио предпочел отправить Кармин в Испанию, к своим родным, туда, где безопасно. Это было правильное решение. Мы поступили правильно, Каро? Это ведь была твоя идея, не так ли?

Закарио печально кивает:

– Ты не знаешь, она вернется?

Он задает этот вопрос с такой затаенной болью, что Фелисите отводит взгляд. Она не может ответить ему: «Нет, Закарио, твоя дочь не вернется». И не может сказать бедняге ничего другого. Именно поэтому Фелисите молчит.

Он добавляет:

– Мы ждем ее здесь, под стеклянной крышей, потому что отсюда открывается лучший вид на город. Чтобы заметить ее издалека, понимаешь, если она вдруг заблудится… Если Кармин не сможет найти дом после стольких лет, проведенных вдали. Я знаю все дороги, деревья и оленей в стране, но собственную дочь не почувствую, если она появится.

На пыльном шкафу позади них Фелисите замечает вставленный в маленькую золотую рамку портрет в сепии. На нем изображена ее мать. Кармин сидит перед кроватью, которую Фелисите не знает, которая находится не в овчарне, рядом с мужчиной, который точно не отец Фелисите, потому что он жив, потому что у него нет той осанки цапли, которую унаследовала Фелисите, и прижимает к груди серый сверток, который определенно не может быть ни Фелисите, ни Агонией, потому что он один.

Вероятно, это ребенок, родившийся в Испании.

Проводница подходит к снимку и берет его.

– Эта фотография – все, что у нас осталось от дочери, – говорит Аделаида. – Кармин прислала ее нам без марки, без единой строчки. Но теперь мы знаем, что это была ты… Ведь ребенок на фотографии – ты, не так ли?

Фелисите буквально заворожена портретом. Она не может от него оторваться. Там дочь – дочь ее матери. Сестра. Другая сестра, не ее близнец.

Проводница качает головой:

– Нет. Нет, это не я. Это… моя сестра.

– Твоя сестра? Боже, но… есть еще? Другие дети?

Взволнованная Аделаида вскакивает с кресла и путается в своем шелковом подоле.

– Да, есть моя близняшка.

– И как же ее зовут?

Мгновение Фелисите медлит с ответом. У ее сестры было так много имен. Она моргает и отводит взгляд от фотографии.

– Эгония. Ее зовут Эгония.

Старуха хлопает в ладоши и подпрыгивает, как ребенок на ярмарке.

– Ну разумеется! Эгония, почти как бегония… Идеальное именование, Кармин обожала названия цветов, даже своих двух куколок окрестила Цикламеной и Гортензией. Помнишь, Закарио?

Что-то беспокоит Фелисите. Она не понимает, что именно. Возможно, эта старшая сестра, о которой она ничего не знала. Впрочем, стоило догадаться. За девяносто лет до их появления мать вполне могла успеть… Но сейчас, когда Фелисите видит это глупое маленькое личико, улыбающееся ей с фотографии, эту возмутительную невинность…

Она со стуком ставит рамку на место, взметая барашки пыли.

– Я сказала, что Эгония – это имя моей сестры. Понимаете? Настоящее имя. А не именование или еще какая-нибудь глупость.

Аделаида разражается смехом. Молодым, почти детским, которому не место в устах столь древнего призрака.

– Именование, внученька, определяет тебя и управляет тобой. Оно для души как кровь для тела. От него никуда не деться: это ярлык, приклеенный на бутылочку с твоей судьбой.

Именования

Вот как объяснила бы вам Аделаида де Рокабьера, кормилица-пророчица Прованса, что такое именование.

Имя Аделаида не встречается ни в одном учебнике по истории Прованса. Ей это и не нужно. Она полностью владеет своим именем. Оно принадлежит только ей.

Все в этом регионе знают Аделаиду, а она знает имена тех, кто знает ее. Разумеется, скажете вы, она же их раздает. И будете правы. Ведь за три века, что живет на земле Аделаида де Рокабьера, здесь не родилось ни одного ребенка, которому бы она не подарила имя.

Конечно, во времена Аделаиды крестили всех младенцев. Но настоящее крещение происходило здесь, перед камином в ее сером доме у въезда в Рокабьеру, в самом сердце региона Везуби, а позже – на ее вилле в Ницце. Именно тут Аделаида давала каждому ребенку имя – и именование. Ни одна мать не осмелилась бы назвать своего ребенка иначе, чем предписано пророчицей.

Приходские священники, бедняги, знали об этом и предпочли бы вносить в реестры имена из святцев. Но и они все прошли через руки старой Аделаиды. Она позаботилась о том, чтобы дать этим священникам имена – и именования, – которые не позволили бы им предать ее.

Объясняя все это, прекрасная Аделаида смотрела бы на вас сверху вниз, глазами ледяными, как дыхание трамонтаны, с властностью, присущей повелительнице имен. А поскольку она навязала и ваше имя, то обращалась бы к вам на ты, задрав подбородок, но без заносчивости, королева в собственном королевстве, и говорила бы властным голосом, пока Закарио возился подле, накидывая ей на плечи шарф и подставляя под ступни подножку:

– Ты меня слушаешь? Ладно. Давай по-простому.

Когда кто-то рождается, у него нет имени. Он точно книга без капли чернил на страницах. Но нельзя написать роман, не придумав ему название, и все, что ты создашь после, будет зависеть от него. Разве ты этого не знал? Что ж, теперь знаешь. Нет названия – нет сюжета. Вот и всё. Но как придумать название книги или человека?

Хороший вопрос. Есть три ответа.

Прежде всего, ты можешь оглянуться на тех, кто был до тебя, и повторить их имена, чтобы перенести на нового человека чужой успех или отгородить от чужих неудач. Такой вариант подходит людям без воображения и без будущего. Мы называем внука в честь деда либо потому, что имя нам понравилось, либо потому, что старик этого ждет. Обычай королей и пап; сам видишь, к чему он привел.

Есть второй путь. Наш огромный мир полон миллионов слогов, которые сами по себе ничего не значат, но образуют узнаваемые всеми имена. Вот, смотри, я скажу тебе два слова из редкого языка: altavantha и amativya. Одно из них – имя, другое означает «тачка». Где из них которое?