что было не убрано, расставила все, что было разбросано, распутала все, что было запутано.

Она по-прежнему называла его “мистер Тил”, но про себя – “Уильям”.

До вашего приезда, сказал он, я три года почти не вылезал из постели.

* * *

Все это она рассказывает земле. Чтобы мир знал – из-за того, что случилось дальше.

* * *

Летом, когда дни были длинные, они задерживались в лесу, насколько позволял свет.

Осенью тоже.

Зимой они читали.

Диккенса. Готорна. Вордсворта. Самыми темными вечерами – По. Камоэнса, для нее, сказал он и спросил, как бы эти стихи звучали по-португальски. Эразма Нэша, чьи работы имелись у него в большом количестве, когда-то они дружили. Выбирайте любую, сказал он, и она спустилась в библиотеку, выбрала книгу и принесла ему.

На другой вечер, взяв с полки новую книгу, она заметила связку писем у задней стенки шкафа.

И сразу же узнала его почерк. Письма к Э. Н.

Их как будто не отправляли. Их как будто вернули.

Письма были его; она была не вправе читать их. Она прочла их, стоя в тусклом свете лампы.

Дорогой друг, Шлю весточку о моем прибытии.

* * *

Это первая тайна. Его. Тайна, которую он хранил от мира и от нее, тайна, которую она никому не открыла.

Она смолкает.

Поднимает голову и оглядывает поляну. С удивлением видит, что выпал свежий снег, припорошил ее куртку, собрался в капюшоне. Лоб холодный там, где прижимался к замерзшей почве. Она касается пальцами ямы, где шевелятся слова, все еще теплой от ее дыхания.

* * *

Хотел ли он, чтобы она нашла эти письма?

Догадывалась ли она и раньше, по пустотам в его рассказе?

Жена уехала в Бостон с детьми, а он, в худшем за всю свою жизнь припадке меланхолии, которой был подвержен с юности, попытался свести счеты с жизнью.

Должна ли она сказать ему, что нашла их?

И о том, какая ярость закипела в ней? И какие сцены встали у нее перед глазами? Непристойные сцены, с жалкими, копошащимися мужчинами, какие бродят в Бостоне по переулкам недалеко от пристани.

Что она отдала ему жизнь, нашла его слабым и несла на себе?

* * *

Лежа на замерзшей почве, она говорит это земле.

Говорит это корням, и червям, и неподвижному жуку.

Она отдала ему жизнь.

Пусть помнят об этом, когда услышат, что случилось дальше.

* * *

Все еще зима. Короткая передышка между снежными бурями. Неделю назад они ездили на озеро в Беттсбридж. Вышли на лед, слушали стоны и треск, приглушенные стуки из глубин у них под ногами.

Было слишком холодно, чтобы писать, но он не мог оторвать взгляд от белого и серовато-синего льда.

Стоя возле него, она мечтала, чтобы так продолжалось вечность – вместе, парящие посреди огромного пространства. Вокруг валялись камушки, которые бросали на лед деревенские дети, камушки, тоже застывшие между водой и небом.

Потом она гуляла возле дома, их дома, пока Уильям писал внутри. Вдали показался мистер Лунд, их сосед. Лунд размахивал над головой письмом: он был в Оукфилде, на почте.

Для мистера Тила, сказал он и побрел к своему дому.

Она озадаченно повертела письмо в руках. Уильям ни с кем не состоял в переписке, а обратного адреса на конверте не было. Она любит его, и между ними не должно больше быть секретов.

Дорогой друг, говорилось в письме.

У нее перехватило дыхание.

Дорогой друг,

С какими чувствами получил я твое письмо в январе! Я тоже думал о тебе в последнее время, по правде сказать, я думал о тебе всю жизнь, мечтал, чтобы то лето длилось вечно. Теперь я уже стар – мы оба стары. Клара, как ты, вероятно, слышал, скончалась в прошлом году после длительной болезни. Я столько имею сказать… Но ты задал вопрос. Короткий ответ – да. Я очень хотел бы приехать. Жду лишь, чтобы ты сообщил мне когда.

Э. Н.

В ветвях у нее над головой надрывался кардинал.

С какими чувствами получил я твое письмо в январе!

Но как Уильям ему написал?

Она готовила Уильяму еду, спала у его кровати, водила его по заснеженным дорожкам яблоневого сада. Не помнила, чтобы он хоть раз кому-то писал, даже дочери. Она бы заметила.

Но вот доказательство.

Когда приедет этот человек, подумала она, что будет со мной?

Этот человек, чьи слова она читала Уильяму, когда тот еще не поправился.

Нашла его и несла на себе.

* * *

Она говорит это, сгребая землю, которой присыплет свой рассказ.

* * *

Небо было ясное и голубое. Мистер Лунд скрылся из вида. Уильям работал у себя в мастерской в задней части дома.

Вокруг нее высились леса, горы, безмолвные деревья, к которым Уильям привил ей любовь.

Нет, подумала она. Им не нужен третий.

Вместе с кардиналом забила тревогу белка.

Решение было простым. Однажды он уже потерял все из-за своей ошибки. Теперь у него есть она. Она будет нужна ему в конце.

Нашла и несла.

Она порвала письмо на полоски. Медленно смяла их в ладони. В очаге горел огонь, готовый их поглотить. Она поспешила, ведь Уильям ждал ее, ждал уже давно.

“ДЕКАБРЬСКАЯ ПЕСНЯ”, еще одна баллада, сочиненная ЗЛОВЕЩИМИ сестрами. Для ГОЛОСА и ФЛЕЙТЫ, на мелодию “КОГДА ФЕБ ПРИЛЕГ ОТДОХНУТЬ”

О, пропой нам декабрьскую песню,Чтобы с ней скоротать холода.Год умрет и уже не воскреснет,День и свет пропадут навсегда.Солнце больше нас не согревает,Сокращается день вместе с ним.С каждым днем мы все меньше гуляем,С каждым днем все усерднее спим.И приходит к нам с севера вьюга —Ей не в силах противиться ты.И, дрожа, замирает округа,Пчелы, бабочки, мошки, цветы.Замерзают последние жабы,Уступая диктату зимы.Голос птиц, даже тихий и слабый,До весны не услышим уж мы.И охватит мороз постепенноКаждый угол в печальном лесу,Он скует все дороги и стены,И метели порог занесут.Тихий пруд превратится в зерцало,Обращенное к лику луны.И застывшие рыбы сначалаБудут видеть холодные сны,А потом им приснится запруда,Где от холода птицы молчат,Где зарыты замерзшие трупыИ из инея кости торчат.Холод, холод, немыслимый холод:Треснул градусник, вытекла ртуть,Свет дневной, словно льдина, расколот,Время кончилось, пройден наш путь.Трата-та, трата-та, трата-та-там,Трата-та, трата-та, трата-та.

Глава 6

Все начиналось самым обычным образом: гостиная в большом доме, к круглому столику придвинуты три мягких кресла, лампы погашены, занавески задернуты, чтобы в комнату не проникал отблеск лунного света на снегу.

Анастасия Росси, урожденная Эдит Симмонс, сидела прямо, ее пышное тело заполняло кресло до самых подлокотников. На ней был обычный для сеансов наряд: шелковое кимоно, отороченное батистом, бусы из черного агата и налобная повязка, украшенная камнями и страусиным пером. По правую руку от нее сидел мистер Фарнсворт – высокий бородатый мужчина с рыжеватыми бровями, с которым не далее как утром она занималась любовью под чучелом пантеры с грозным оскалом (оскал был у пантеры, а не у