Когда в больнице раздался звонок, Рози ела сэндвич с арахисовым маслом и джемом в комнате отдыха (арахисовое масло было разрешено в больнице, где, помимо всего прочего, было сколько угодно способов эффективно купировать анафилактический шок). Анна Гравиц, медсестра, ответившая на звонок, сунула в дверь только голову. Это всегда было дурным признаком, потому что, если речь не шла об абсолютно дерьмовой ситуации, она просовывалась в дверь целиком, как в финале детской песенки-танца «Хоки-Поки», и вываливала на Рози все сведения о французе, чемпионе в весе пера, который в пятом классе был ее другом по переписке, а в январе этого года приехал в гости, да так и остался. Вместо этого она сказала:

— Держись. Везут студентку из кампуса. Ее нашла охрана, а не полиция Мэдисона. Лежала во дворе корпуса, где проходила вечеринка какого-то студенческого братства. Пролежала, по их оценкам, больше часа. Уилсон говорит, ты ее возьмешь.

Рози вздохнула и заглотнула остаток сэндвича. Полуночный «обеденный» перерыв был приятным, правда, длился всего четыре минуты. Те, кого привозили из кампуса, всегда были особыми случаями. К примеру, у них часто присутствовали осложняющие факторы — наркотики или алкоголь в системе или отсутствие сна неделю во время спешной подготовки только что начатого реферата, на который вообще-то отводился целый семестр. Или неделя без еды, чтобы втиснуться в какое-то особое платьишко и пойти в нем на какое-то особое студенческое мероприятие. С другой стороны, расспросы не всегда помогали понять, что происходит. Они лгали, как дышали. Лгали на случай, если врач будет звонить родителям, или разговаривать с завхозом общежития, или посоветует куратору назначить испытательный срок. Лгали по привычке, потому что привыкли приукрашивать скучные истории и приуменьшать клеветнические. Но в основном их отличие состояло в том, что их сопровождал выездной цирк. Травма хоккеиста была поводом, чтобы все остальные игроки обеих команд и тренеры — тоже оба — встали лагерем в отделении неотложки. Уж о рыдающих соседках по комнате и лихорадочных телефонных звонках родителей пострадавших и говорить не стоит. Соперничающие любовники, часто узнававшие о существовании друг друга прямо в отделении, порой тоже являлись ухаживать за болящими. Как и Пенна когда-то, ничто не могло убедить их уехать и ждать дома, убедить, что здесь они ничего не могут сделать и только путаются под ногами. Остаться — значит проявить себя надежным и преданным, истинным другом и верным возлюбленным. Уйти — значит расписаться в вероломстве и сомнениях, колебаниях и страхе, которым в представлении студентов не было места в больнице. Если бы они спросили присутствующих там же взрослых, бывалых вояк десятью годами старше, которые ждали новостей о здоровье состарившихся родителей или детей с переломами, то получили бы совет: если есть возможность уехать, уезжайте. Но университетские студенты никогда не спрашивали советов.

Обычно летние сезоны проходили спокойнее, но в последние пару лет и они поддавали жару. Пожалуй, мелких травм стало меньше, но то, что привозили в неотложку теперь, часто представляло собой катастрофу. Рози была готова к цирку. Но отнюдь не к такому, какой получила.

Студентка поступила без сознания, бледная, интубированная, сплошь в крови и заплывшая. Лежа на каталке, на которой ее ввезли внутрь, как показалось Рози, пострадавшая ничуть не напоминала жертву огнестрела. Она была похожа на человека, которого сбил автобус. Рози торопливо прослушала грудь, посветила фонариком в каждый глаз, провела быстрый осмотр, чтобы понять, откуда взялась кровь. Она сочилась отовсюду. Одежда была пропитана насквозь, но, когда ее срезали с пациентки, Рози поначалу облегченно выдохнула, обнаружив, что ранение маленькое. Пуля вошла в левое плечо и вышла чисто. Но откуда столько крови? Потом постепенно разглядела ушибы, колотые раны, открытые переломы… И пенис.

В один миг всё замерло, все отступили от стола на шаг, с поднятыми руками, словно обнаружили бомбу. Первой мыслью каждого было, что, должно быть, фельдшер-новичок напутал или какой-то придурок из охраны кампуса вломился на какую-то тематическую вечеринку и не сумел понять, что это не девчонка, а переодетый парень. Но Рози увидела все сразу — не только почему пациентку-с-пенисом приняли за женщину, но и что с ней случилось, почему она здесь. Кто-то открыл дверь и крикнул в коридор: «Джейн Доу оказалась Джоном Доу!» В это мгновение, пока все присутствующие в смотровой перетряхивали полученную информацию, чтобы снова вернуться к работе, Рози увидела происшествие целиком.

Она увидела Джейн Доу дома, готовящуюся к вечеринке студенческого братства, возможно, первой в ее жизни, надевающую топик с пайетками, примеряющую разные юбки, пока не найдется подходящая, достаточно обтягивающая, чтобы быть женственной, но достаточно свободная, чтобы скрыть ее тайну. Джейн Доу, тренирующуюся ходить на шпильках (туфли на шпильках она любила больше, чем принято любить обувь; туфли на шпильках, которые, несмотря на сорок четвертый размер и непомерную полноту, все же выглядели как настоящие женские), укладывающую волосы и накладывающую макияж ровно так, как надо (не вульгарно, естественно, только чуть больше обычного, чтобы скрыть щетину). Джейн Доу, глядящую на свое перепуганное отражение в зеркале, напоминающую себе, что большинство студентов на вечеринке будут слишком пьяны, чтобы внимательно ее разглядывать, и к тому же там будет темно, никто ее не знает, она может начать все заново, может быть кем захочет.

Рози увидела, как Джейн, покачиваясь на каблуках, приходит на вечеринку, которая проходила на лужайке за корпусом братства и была в полном разгаре к тому времени, как Джейн добралась. Она стояла в дверях, ведущих на задний двор, и глубоко вдыхала запахи: пива, картофельных чипсов, арбуза, пота, собственных духов и страха. Еще, кажется, рвоты — или ей просто почудилось. Она ступила на лужайку и тут же подвернула ногу. Дерьмо! И пятнадцати минут не пробыла студенткой колледжа, а ее маскировка уже раскрыта — придется провести семестр, шкандыбая на костылях. Вот ведь дура, решила, что умеет ходить на каблуках!

И вдруг — чудо. Чья-то рука, прикосновение к нежной коже на внутренней стороне предплечья, чей-то большой палец принимается вырисовывать мягкие круги.

— С тобой все в порядке? — Он — ну конечно же! — оказался блондином, не того грязноватого светлого оттенка, как у парней на родине, в Пенсильвании, а ясным, как сияние, как ангел. Или, может, просто как висконсинец — много ли она в этом понимала. И, как сияющий висконсинский ангел, он был прекрасен.

— Э-э… да-а?..

— Я говорил парням, что надо прибраться на лужайке, прежде чем приглашать гостей. — Ангел наклонился, чтобы подобрать предмет, о который она споткнулась. Джейн была так рада, что дело не в ее умении ходить на шпильках, что ей ничуть не показалось странным лежавшая в траве упаковка некогда замороженных вафель. — Завтрак, — ангел смущенно улыбнулся и сострил: — Подкармливаю газон!

Она рассмеялась — спонтанно и совсем как девчонка, и ей показалось, что она смеется впервые, словно ей три месяца и это ее первый в жизни смех. Его лицо осветилось, когда она рассмеялась, словно он прекрасно понял, какое это чудо. Парень оставил одну руку там, где она уже была, а другую протянул ей — Джейн Доу торопливо напомнила себе: ухватиться, а не пожать.