Сам же Клюев был очень недоволен вышедшим сборником. «Дорогой Валерий Яковлевич, — писал он Брюсову, — присылаю Вам свою книжицу, изуродованную до неузнаваемости, с перепутанными стихами, с множеством опечаток, с не моими заглавиями и с недостающими, потерянными издательством стихами». В тот же день он пишет аналогичное письмо Блоку с выражением радости от получения блоковских «Ночных часов». И уже — никаких «упрёков» и «прощений».

И ещё одно письмо было написано Клюевым в конце того же 1911 года. Николай посетил редакцию «Аполлона», где получил предложение написать статью о Блоке (написана она не будет). Там он снова встретился с Гумилёвым и познакомился с Анной Ахматовой. Знакомство вышло не слишком удачным. И теперь Клюев в письме к ней пытался объяснить — почему всё случилось так, как случилось.

«Извините за беспокойство, но меня потянуло показать Вам эти стихотворения, так как они родились только под впечатлением встречи с Вами. Чувства, прихлынувшие помимо воли моей, для меня новость, открытие. До встречи с Вами я так боялся такого чувства, теперь же боязнь исчезла, и, вероятно, напишется больше в таком духе. Спрашиваю Вас — близок ли Вам дух этих стихов? Это для меня очень важно. Или неужели я ошибся: ввёл себя и Вас в ложное.

Ещё хочется сказать Вам, чтобы Вы не смущались моей грубостью и наружной холодностью, которая так запомнилась Вам от нашего свидания в „Аполлоне“. Я знаю, что Вам было нудно и неприятно, но поверьте, что я только и знал, что оборонялся от Вас — так как в моём положении вредно и опасно соблазниться духом людей Вашего круга. Только потому и приходится запереть свои двери…

Простите за слова. Жизнь Вам и Радость.

Жду ответа, только, пожалуйста, заказным письмом.

Николай Клюев».

Прежде всего: чрезвычайно интересно признание Клюева в чувствах, которые нахлынули «помимо воли» и которые явились для него «открытием». И ещё один момент: до Клюева дошло, что Ахматова запомнила его «грубость и холодность». Каким образом? Возможно, она поделилась своим неудовольствием с Сергеем Городецким, уже сделавшим на Клюева ставку и вознамерившимся всерьёз опекать Николая. И тот рассказал Клюеву об этом разговоре.

И ведь среди четырёх стихотворений, приложенных к письму, — одно особенно обращает на себя внимание.

«Вероятно, в 1912 г. Н. Клюев появился на нашем горизонте, — вспоминала Ахматова десятилетия спустя. — Уехав, он прислал мне четыре стихотворения. Три из них я забыла совершенно, четвёртое помню наизусть…» Как раз это стихотворение она и запомнила. «Это, конечно, не мне и не тогда написано. Но я уверена, что у него была мысль сделать из меня небесную градоправительницу, как он сделал Блока наречённым Руси».

Все четыре стихотворения были посвящены «Гумилёвой», и Ахматова не могла этого не помнить. Другое дело, что это посвящение надо было по возможности отвести от себя — и вопреки утверждению Клюева в полученном и прочитанном ею письме («они родились только под впечатлением встречи с Вами») она чётко и безапелляционно обозначила: не мне и не тогда. Впрочем, исправление своей биографии в конце жизни стало для неё привычным делом.

«Большой поэт, страшный человек… Он был главой какой-то нехорошей секты (не хлысты, но что-то в этом роде)… Человек он был тёмный»… Так отзывалась она о Клюеве в последние годы своей жизни, запечатлевая в сознании современников образ, чрезмерно искажающий человеческий облик одного из самых драгоценных её собеседников той эпохи.

Ни «страшного», ни «нехорошего» не обнаружила в Клюеве подруга Ахматовой Валерия Срезневская, познакомившаяся с ним в квартире Алексея Ремизова на Таврической.

«Клюев носил тогда русский кафтан, — вспоминала она, — большой наперсный крест на груди, говорил архангельским говором, писал прекрасные старорусские, былинные по размеру, нежные, проникновенные стихи о России и был очень прост и приятен в обращении. Помню его подчёркнуто русский облик, плавную речь, почти поясной поклон при встрече, приветливую открытую улыбку, искренность и доброжелательность…»

Сам же Ремизов отметил в нём «большую мужицкую сметку» и «игру в небесные пути». Но то, что он оценил как «игру», совершенно по-иному восприняли посетители «Башни» Вячеслава Иванова, и в первую очередь сам хозяин. Сергей Алексеев-Аскольдов, в частности, вспоминал, как он долго беседовал на «Башне» с Клюевым, и Клюев со знанием дела вещал о Рудольфе Лотце, Якове Бёме, Франце Баадере, Иоганне Готлибе Фихте, причем цитируя их в оригинале — даром что с невозможным акцентом… Здесь же завязался его продолжительный диалог с Вячеславом Великолепным вокруг вечной темы родного и вселенского.

В июне 1912 года вышла вторая книга Клюева «Братские песни» с предисловием о. Валентина Свенцицкого и с собственным коротким вступлением «от автора», где Николай сообщал читателю:

«„Братские песни“ — не есть мои новые произведения. В большинстве они сложены до первой книги „Сосен перезвон“ или в одно время с нею. Не вошли же они в первую книгу потому, что не были записаны мною, а передавались устно или письменно помимо меня, так как я до сих пор редко записывал свои песни и некоторые из них исчезли из памяти.

Восстановленные уже со слов других или по посторонним запискам, песни мои и образовали настоящую книжку».

На самом деле многие из стихотворений, вошедших в «Братские песни», не только «были записаны» Клюевым, но и публиковались на страницах «Новой земли». Но то, что стихи, «образовавшие настоящую книжку» (и не только стихи), «передавались устно или письменно», — сущая правда. Об этом свидетельствовал сам Клюев в письме Блоку, написанном не позже начала марта: «„Новая земля“ предлагает мне издать книжку стихов в духе „Песнь братьям“ — в № 7–8 „Новой земли“ (под этим названием было напечатано стихотворение „Иисуса крест кровавый…“. Кстати, написание имени „Иисус“ говорит о том, что Клюев в это время отнюдь не придерживался заповеди „праотцев“: „Умрём за единый азъ“. — С. К.)… Пишут так убедительно с заголовком: „Торопитесь делать добро“, что мне как-то неловко ответить необоснованным отказом. Быть может, новоземельцы и искренне веруют, что мои песни — „отклик Елеонских песнопений“. Я вовсе сбит с толку. По Москве распространяют мои письма, поют в Ямах моё стих(отворение) „Поручил ключи от ада…“ и „Под ивушкой зелёной“… (В московских трактирах наподобие подвального под названием „Яма“, куда наведывались и Брихничёв, и епископ Михаил, и Валентин Свенцицкий, сектанты вели свои споры о вере с православными — и клюевские песни использовались в этих спорах наряду с проповедями самих „голгофских христиан“. — С. К.) Не знаю, врут или правду пишут. Брюсов мне пишет, что я должен держаться „на занятом положении“, одним словом, недоумениям моим нет конца. Книга предполагается с вступительной статьёй, что ли, епископа Михаила. Но беспокоит меня больше следующее: не повредит ли мне книжка с такими песнями с художественной стороны?..»