Надо было слышать, каким тоном майор произнес эти два слова. Точно выругался в два этажа.

— А-а… — понимающе сказал Бабцев. Что ж, это тоже интересно… Хотя — предсказуемо. Послед империи.

— Чего ж ты не поехал плясать тогда, журналист?

— А что, там и танцы запланированы?

— Да нет… Плясать под их дудку.

— Как тебе сказать. Отродясь ни под чью дудку не плясал.

— Ишь какой скромный. Уверен?

— Уверен.

— Герой?

— Назови как хочешь.

— А я вот не герой… — вздохнул майор. — Четверть века здесь… — Помолчал. — Я думал, ты понял.

— Что?

— Что нечего сегодня праздновать.

— По-моему, — опять решился на подстегивающую определенность Бабцев, — здесь уже давно нечего праздновать. И уже никогда не будет что.

Майор сгорбился.

— Наверное… — проговорил он после паузы. — Хоть бы «Энергию» опять запустили, что ли…

Глубоко затянулся. Оранжевый глазок его сигареты открылся в сумраке — и вновь закрылся, словно над покрасневшим от смертельной усталости глазом опустилось бессильное веко.

— Понимаешь, работа на самом деле адская. Можно ее делать ради мечты. Можно ее делать ради страны. Но делать ее ради того, чтобы на советском старье очередной денежный мешок нажил очередной миллиард… Тошнит. А ведь теперь, наверное, так и пойдет. Частная корпорация… — он снова будто выругался.

— А как же иначе? — не выдержал Бабцев. — Мешок наживет миллиард — но ведь и ты наживешь ровно столько, сколько заработал. Мечта или страна — это, конечно, красиво, но ведь ненадолго и не для всех. Если делать что-то ради идеи — обязательно упрешься: тех, кого эта идея не вдохновляет, надо бить палкой. Либо ради денег, либо из-под палки — третьего нет.

— Вот я и говорю — вы заодно, — грустно, но спокойно констатировал майор.

— С тем же успехом можно обвинить в сговоре всех, кто сообща утверждает, что солнце восходит на востоке.

— Никто ж не требует, чтобы все вкалывали ради какой-то ОДНОЙ идеи, — терпеливо, будто некую очевидность разъясняя несмышленышу, произнес майор. — Но… Пусть бы люди сами группировались. Так нет… Надо всем промыть мозги! Вот послушай. Зимой у нас провели тест. Психологический. Один вопрос: верите ли вы, что Россия первой будет на Марсе? Дурь, казалось бы, да? Но человек двадцать офицеров ответили: ага, верю. И именно их отсюда убрали. Как нарочно. Закатали куда-то, по слухам, в Уральский округ… Да не сразу, а провели еще собеседования какие-то… только с ними, с теми, кто написал: верю. Вопросы задавали вроде бы к делу и не относящиеся, но асы дело знают туго. Витька Ромашин написал: верю, но его оставили. Он потом смеялся: вычислили, спецы, что я просто от балды брякнул, интересно было посмотреть, что будет… Значит, как-то просекли, что соврал. Значит, убрали отсюда тех, кто действительно верил. Мы еще гадали: с чего такая плешь? А теперь, оказывается, это нас так к коммерции готовили…

Бабцев забыл дышать. Это было более чем интересно. Это была заявка на сенсацию. И, конечно, майор сам не понимал, насколько ценно то, о чем он проговорился…

— А отчего ж остался ты? — с трудом сохраняя спокойный тон, спросил Бабцев.

— А я уже не верю, — мрачно сказал майор и достал очередную сигарету. Закурил. — Я свое уже отверил… Четыре года до пенсии, а там — хоть птицы не летай.

Он, спохватившись, протянул пачку в сторону Бабцева:

— Будешь?

Бабцев помедлил, потом отрицательно покачал головой и поднялся. Майор все понял.

— Ну, бывай здоров, — сказал он, уже не глядя на журналиста. — Привет мешкам.

Бабцев вдруг понял, что поторопился по обычной своей импульсивности, а теперь ему жалко уходить. Похоже, майор мог бы рассказать еще немало. Но доверительный момент был упущен, испорчен безнадежно. Поддакивать надо было, поддакивать, а не лезть в спор. Бабцев помялся.

— Тяжело служить? — спросил он и сам почувствовал, насколько фальшиво и, в сущности, оскорбительно прозвучал его вопрос. Но майор только глянул на него снизу вверх — будто сверху вниз. Снова приоткрылся и снова закрылся внимательный, чуть презрительный глаз его сигареты.

— Служить легко, — сказал майор. Помедлил. — Жить тяжело.

Опять помедлил. Неужели при ракетах все такие философы, с издевкой подумал Бабцев. И тут майор его добил.

— Жизнь стала какая-то чужая… И главное, ясно, что к своей, к той, которой хотел, — тебя уже не пустят.

— А своя — это ради торжества коммунизма? — не выдержал Бабцев. Майора надо было поставить на место, слишком уж он умничал.

Не получилось. Майор вскинул на него насмешливый взгляд исподлобья и вдруг продекламировал басисто и распевно, по-маяковски:

— Я раком ставил мадонну Литта! Но чем она уж так знаменита — в упор не въехал! Скажи, друган, на кой нам этот поповский дурман?

У Бабцева едва не отвисла челюсть. Потом он вспомнил, что, пытаясь по-свойски говорить с майором на простом языке, буквально начал с фразы «чего-то я не въезжаю» — и передернулся, точно ему за шиворот плеснули щелочью. Он повернулся и молча пошел дальше по проспекту.

Их поселили в лучшей гостинице городка, которая в своем роде тоже была памятником: сделана в форме первого спутника. Посреди — ядро главного корпуса, по сторонам — четыре растопыренных крыла, как антенны, в свое время пищавшие из космоса свое показушное «бип-бип». Первый американский спутник, пусть и запущенный несколько позже русского, с ходу открыл радиационные пояса вокруг Земли. А первый р-русский открыл только космическую эру…

Бабцев подошел к гостинице уже чуть ли не ночью, вполне теперь осознавая, что несколько переоценил свои силы, решив проделать весь этот путь на своих двоих. День выдался тяжкий, а под занавес — еще и этакий марш-бросок. Но из разрозненных впечатлений, из вороха, похожего на тяжелую кучу мокрых старых газет, именно благодаря этому броску высовывался теперь солнечный хвостик действительно ценной, действительно сулящей прорыв информации…

В тихом холле гостиницы на диванчике смиренно сидел один-единственный человек, рассеянно почитывая, как ни странно, «Коммерсант». Но при виде вошедшего с лестницы Бабцева он сложил газету пополам, небрежно отложил ее, поднялся и шагнул Бабцеву навстречу.

Человек был в штатском, невысок, коренаст. Покатые плечи непоказного рукопашного бойца. Матерое лицо с коричневой дубленой кожей. Короткая современная стрижка, черные, как антрацит, волосы пего поседели. Он шел к Бабцеву неторопливо и целеустремленно, и смотрел ему прямо в лицо немигающими глазами, и было очевидно: он идет именно к нему, точно зная, кто перед ним, — стало быть, он сидел тут, ожидая именно его. Бабцев ощутил неприятный холод в животе. Началось…

«Аусвайс?» — успел иронично подумать он, стараясь хоть так подбодрить себя. От противного.