— Хотите ему позвонить?

Бабцев колебался лишь мгновение..

— Теперь — нет. Теперь я уже уверен, что он у вас и находится под мощным давлением.

Заварихин вздохнул.

— Да, — устало проговорил он и отвел взгляд. — Недооценили силу ваших убеждений, Валентин. Вы, верно, до сих пор уверены, что и дома в Москве ФСБ взорвала?

— И в Москве, — холодно и непреклонно ответил Бабцев, — ив Волгодонске, везде. В свое время независимое расследование это доказало с полной определенностью. Просто его результаты были заблокированы вашими коллегами, Анатолий.

— Ох, да когда ж это кончится, — пробормотал Заварихин.

— Никогда, — бесстрашно бросил ему в лицо Бабцев. — Никогда. И не надейтесь.

Заварихин встал. Сейчас он меня пополам переломит, подумал Бабцев, но ему уже не было страшно. Все-таки он успел плюнуть чекисту в рожу, и это давало ему силы погибнуть теперь с честью. Он даже не пытался сбежать хотя бы к себе в номер — просто стоял и ждал. Сердце билось мощно и ровно. Празднично.

— Знаете, Валентин… Когда я встречаю таких, как вы, у меня просто руки опускаются. И накатывает чувство, что страна все-таки обречена.

— А вы, конечно, спасители, — едко парировал Бабцев. — Но кому нужна страна, которую могут спасти только такие, как вы? И только ТАК, как умеете вы?

— Помните знаменитую сцену Валтасарова пира? — спросил Заварихин. Экий эрудит, мельком подумал Бабцев. — Ты взвешен на весах и найден…

— Очень легким, — перебив, без усилия продолжил Бабцев. Не мог он не щелкнуть этого кровососа по носу хоть так, хоть по мелочи.

— Легким-то ладно. Легким, тяжелым — разница, в сущности, невелика. Всего лишь в цене. Что на рынке делают после того, как взвешивают на весах? Продают, Валентин. В наше подлое время надо говорить так: ты взвешен на весах и найден ПРОДАННЫМ. Что там Марксова продажа рабочей силы как последняя стадия… Товаром становятся смыслы жизни. Что бы ты ни исповедовал — оно всего лишь работает на чью-то мошну. Не на ту, так на эту. Вот что меня пугает…

— Успокойтесь, — с превосходством сказал Бабцев. Сделал широкий жест, обведя окружающий мир. — Весь этот послед империи… Никто на него не претендует, и никому он не нужен.

— Да? Страна после страшной войны воспрянула на миг — и буквально зубами впилась в будущее и еще цепляется из последних сил! И Байконур — те самые зубы. А послед империи — это вы, Валентин.

— Вот только не надо о войне, — жестко сказал Бабцев. — Не надо демагогии о голоде, холоде и нищете, которыми оправдывается любая собственная мерзость. Если у тебя нет штанов, мечтать надо о штанах, а не о звездах.

Заварихин помедлил. И Бабцев вдруг сообразил, что у него в глазах уже нет неприязни. Давно нет. Да и была ли? Грусть была у него в глазах. Страшная, беспросветная грусть.

Чего он добивается?

— Практика показывает, — сказал Заварихин тихо, — что тот, кто мечтает только о штанах, за штаны мать родную продаст. Почему-то так получается, что люди, в которых сохранилась душа, совершенно непроизвольно начинают, даже замерзая, мечтать о чем-то, помимо штанов. Со всеми вытекающими последствиями… — Помолчал. — И найден проданным.

— Я могу считать себя свободным? — с ледяной вежливостью осведомился Бабцев.

— Да идите, конечно, — негромко и равнодушно ответил Заварихин. — Чего там… Но если господь сподобит вас когда-нибудь встретиться с вашим другом и он вам расскажет, как было дело, — вам будет очень стыдно, Валентин…

— Это уж мои проблемы.

— Разумеется. Спокойной ночи.

Бабцев резко повернулся и, на ходу доставая ключ, пошел к своему номеру. Спина ждала выстрела. Но выстрел так и не плеснул между лопатками, позвоночник не хрустнул, ломаясь. Вот и дверь.

Он закрыл дверь и привалился к ней никем не тронутой, но все равно мокрой от холодного пота спиной.

Похоже, пока они беседовали с седым, гульбище в погорелой «Русской тройке» прекратило течение свое, и народ привезли на ночевку. Со двора доносились голоса, даже песенки… Догуливали. Этого нам никогда не хватает, этого нам всегда мало… Кто-то хохотал. Кто-то бренчал на гитаре, кто-то пел нестройным дурашливым хором. «Утверждают террористы и писатели — и на Марсе будет конопля цвести…»

Лубянка щелкнула челюстями у самого горла — а оказалось, она всего лишь сонно зевнула.

Наконец-то у Бабцева начали дрожать руки.

Тут разница как между порнушкой и любовью.

Можно сколько угодно разглядывать возбуждающие картинки в ярких журналах, можно до побагровения сопеть, уставясь в экран, по ту сторону которого, играя мышцами и тряся округлостями, квалифицированно и за жалованье, как спортсмены, трахаются профессионалы, можно вечера напролет обсуждать с пацанами то, в чем ни фига на самом-то деле не смыслишь, только мнишь себя крутым знатоком, потому что тайком от родителей проштудировал «Энциклопедию секса»; но пока сам не почувствуешь не сравнимую ни с чем самозабвенную распахнутость отданного тебе тела, не услышишь, как любимая женщина стонет именно под тобой, именно для тебя, — ни за что не поймешь, из-за чего люди сходят с ума.

Так и это.

Десятки раз наблюдал Корховой и по телевизору, и в Интернете старты ракет, проглядел до дыр и старую хронику, и относительно недавние ностальгические документашки про былые успехи в космической области… Оказалось — все не то.

Невообразимая красота. Невообразимая сила…

Пламя, которое отменяет ночь и на несколько минут сшивает небо и землю воедино…

От одного лишь сознания, что невзрачная железяка, сработанная обыкновенными рабочими руками — та самая, что каких-то полчаса назад торчала тут среди нас, среди наших грязных шлангов, складов, запертых на ржавые не запирающиеся замки, та, что снисходительно слушала, как мы ругаем начальство, хвастаемся про баб и хнычем про зарплату, — летит теперь на первой космической среди звезд и сама мерцает звездой из того самого вакуума, которому ни много ни мало, а четырнадцать миллиардов лет от роду, в котором, точно оглушенные толовой шашкой караси, вразнобой тонут сомлевшие галактики…

От этого можно было просто-напросто с гордостью лопнуть.

И когда все закричали «ура», Корховой, чтобы не лопнуть, закричал громче всех и полез обниматься к первому попавшемуся служаке.

Да, не зря так стремятся страны в клуб космических держав. Это вам не шутки. Это совершенно новое состояние — знать, что твое государство сумело сшить небо и землю гремящей полосой пламени.

Уж потом приходят в голову соображения пользы. «ГЛОНАСС» там, не «ГЛОНАСС»… спутники-шпионы, погода-природа… То есть, ясное дело, все это надо, и надо, чтоб свое, и правильно, что есть конкретные люди, которые думают об этих конкретных выгодах и удобствах, с этих людей пора пушинки снимать всенародно, да! — но объяснить, какая от чего следует конкретная польза всегда в сто раз нуднее и дольше, чем просто показать этот гром и это пламя, запросто отпихнувшее планету и ушедшее в зенит.