Сказка.

Змей-Горыныч, с которым удалось подружиться.

Иногда он своевольничает, конечно… А кто не своевольничает? Самый преданный друг может подвести. Самый преданный сын капризничает порой. Не говоря уж, например, о самой преданной женщине… На то мы и сложные, а не инфузории. И он, огнедышащий, — тоже.

Сложный.

Уважительного отношения требует.

Уже и мотовоз провихлялся по своим шатким рельсам и пришел в город, уже и в автобус загрузились, и на банкет поехали, а Корховой все думал: страшно представить, что я мог этого не увидеть. То была бы совершенно иная жизнь. Словно вообще звезд до самой смерти не углядеть, не узнать этого потайного дальнего сверкания, сулящего душе простор и бессмертие, и прожить от рождения до предсмертных конвульсий и хрипов под пасмурным, сочащимся серой влагой тесным небом.

Не нас бы — литературных бы титанов сюда, думал Корховой. Пушкина… Вот он бы выдал после таких впечатлений!

Но твердым манием вождя среди болота и дождя явился град. Звать — Байконур. На перепутий культур он гордую главу вознес и людям подарил космос…

Корховой, без труда стилизуя под «На берегу пустынных волн», тешился сложением виршей за Александра Сергеича и время от времени оглядывался на Наташку. У нее горели щеки, точно она весь вечер у печи с пирогами провозилась — и Корховой был рад: она, похоже, чувствовала то же, что и он. Можно было не разговаривать, все и так понятно.

А Фомичев был просто задумчив. Озирался. Прицеливался, наверное: на кого первого напасть с вопросами, когда приедем, примем по первой и языки развяжутся.

А Бабцев пропал куда-то. Наверное, морду бережет.

Туда и дорога. Век бы его не видать.

Банкет оказался не слишком массовым — человек двадцать пять набралось, не больше. Сначала начальник космодрома сказал тост — то есть сказал он вроде бы короткую речь, в общем-то, достаточно тривиальную, парадную, как военному, вероятно, и полагается: мол, как они тут рады, как приветствуют новые взаимовыгодные времена и все такое; но потом предложил выпить, и оказалось, что это все же тост. Разумеется, выпили.

Потом импозантный представитель фирмы «Полдень» Алдошин выступил с ответным тостом. И то ли уже первый градус в силу вошел, то ли у фирмачей и ученых степеней свободы и впрямь на порядок больше — но говорил он с юмором и потешил слушателей изрядно. Кратенько перечислил, для чего важны и ценны геостационарные спутники, кто до сих пор ими занимался и, кстати, почем; потом отметил, что нынешний пуск благодаря усилиям частной корпорации оказался аж на семнадцать процентов дешевле, чем запуски аналогичных спутников в среднем были в мире и в стране доселе… Потом лукаво покосился на широкие окна зала, по ту сторону которых, посреди площади, неутомимо торчал в лучах ночной подсветки Владимир Ильич, указующий путь в голую степь, и закончил, напомнив лозунг, лет двадцать назад мозоливший глаза чуть ли не повсюду (Корховой еще застал, еще помнил): «Так что мы непременно придем, товарищи, к победе коммунистического труда!» И, выдержав паузу, ослепительно улыбнулся, что твой Ален Делон, и добавил: «Особенно если будем платить за него как следует». Все облегченно захохотали. А Алдошин поднял рюмку и забил последний гвоздь: «Так что предлагаю, товарищи, выпить за единство труда и капитала!» Народ к тому времени уж так раздухарился, что с той стороны, где скучковались молодые офицеры, кто-то отважился Алдошину в тему заорать, от поспешности едва попадая в мелодию, но узнаваемо по-рамштайновски (хоть и не очень по-немецки): «Карл сказал, Карл сказал: майн либер капитал! Черный нал, черный нал! Дас шварце капитал!» Никто не подхватил, но с удовольствием похохотали все — ну, и опять же все выпили, конечно.

И на том официальная часть кончилась, и веселье пошло, как водится, вразнос.

Наташка держалась вблизи, но поодаль — мы, мол, не вдвоем, мы тут просто тесно сплоченная группа журналистов. Что поделаешь. Но в миг опрокидывания каждого из тостов мельком, как бы невзначай, взглядывала на Корхового: бдила. Предупреждала-напоминала. Корховой и сам бы в такой вечер не надрался нипочем — жалко было бы что-то потом не помнить. Однако этот никому не понятный и не заметный — разве лишь Фомичеву — признак совместности, микроскопический симптом почти семейной заботы всякий раз заставлял сердце Корхового радостно подскакивать, точно азартный оголец на батуте. С восторженным визгом.

Народ быстро разбился по интересам, и каждая группа начала догоняться напитками в независимом темпе. Корховой попробовал сунуться к военным — но те увлеченно обсуждали, сколько каких кабелей и прочих первоочередных железок смогут подновить на деньги, заработанные нынешним пуском; было просто не вклиниться. Попробовал сунуться к научникам, но там оказалось еще суровее: у Алдошина в руке уже была исчирканная альфами-омегами салфетка, и он ею потрясал перед носом у кого-то из коллег. Конечно, банкет не лучшее место и время для осмысленных интервью. Если не можешь толково подслушать — пей себе и жди, когда люди успокоятся. В конце концов, у них, похоже, и впрямь какая-то не рядовая победа. Тем более как раз в эти минуты средь шумного бала вдруг, будто никем не принесенная, сама собой в воздухе сконденсировалась окончательно триумфальная новость: разгонный блок запустился и спутник пошел с опорной орбиты на обетованную… Как раз когда Корховой пытался для очистки совести заглянуть в листок через плечо Алдошина, все опять зааплодировали, затопали ногами и потянулись, натурально, к рюмкам и бокалам…

Когда Корховой вернулся к своим, похоже было, что они тоже потыкались-потыкались и отступились — с тем же результатом. Фомичев с пустой рюмкой в левой руке меланхолично жевал бутерброд. Наташка грациозно держала у ярких губ почти полный бокал, но не пила, а, водя бокалом, точно стволом верного «максима», озиралась, как Анка-пулеметчица, выбирающая цель. Такая она была цепко, когтисто красивая, так выверенно самонаводилась, что сейчас, несмотря даже на грамм сто, уже заправленные в извилины, невозможно было представить ее в виде домашнем, постельном.

Невероятно, но там она оказалась нежная, теплая…

Бескорыстная мама, у которой в жизни только и счастья — пестовать свое дитятко, слушать его, поддакивая, подкладывать сладкий кусочек…

А как она давала!

Будто хочет навек перестать быть отдельно…

Смотришь теперь и сам себе не веришь, что — было. Два разных существа — она тогда и она теперь.

Ладно, лучше не думать и не вспоминать.

Воспоминание — это всегда предвкушение. А никто тебе не может гарантировать, свет мой Степушка, что это повторится… Вон она сейчас какая. У такой просто нет, просто не может быть наготы. Стекло, пластик, микрочипы и серводвигатели. Высокотехнологичный агрегат для сексуального ошеломления объекта и скоростного снятия с него информации — пока не очухался.

Есть у нее нагота, есть. Мягкая. Нежная. Влажная…

Корховой только встряхнул головой, отгоняя назойливую память. Работаем, работаем!