книги, и подбрасывал их в огонь. Думаете, сейчас было бы по-другому?

Домета начала мучить тоска. «Что со мной творится? Почему мне опять все опротивело? Почему мои пьесы не хотят ставить?»

Салиму Домет обычно писал о политике, о своей жизни, обсуждал с ним замыслы пьес, описывал театральный мир провинциального Багдада. В ответ Салим рассказывал о постановках в каирских театрах, о своей работе редактора журнала «Амазонка» и о том, что он начал писать роман «Люди-звери», где в основе сюжета — тайное мусульманское братство, которое готовит переворот в Египте. В отличие от Азиза Салим всегда интересовался современностью.

В одном из писем к брату Домет рассказывал:

«Недавно посмотрел два американских фильма — „Хижина дяди Тома“ и „Любовь ковбоя“. Герой первого фильма — необычайно трогательный старый негр — живет в рабстве у белых людей. Этот фильм открыл мне глаза на далекую Америку. Там дела обстоят еще хуже, чем в Палестине: значение имеет только цвет кожи. Герой второго фильма — пастух. Он один побеждает целые племена индейцев, которых американцы называют краснокожими. Американцы чернокожих и краснокожих и за людей-то не считают, а Германию критикуют за разумную теорию высшей расы…».

Младшему брату Амину Домет писал редко. Но того, кроме музыки, ничего не интересовало.

Несколько писем Домет отправил и Адели: пусть не теряет надежды на приезд в Багдад, а про себя уже решил, что ей с Гизеллой в Багдаде делать нечего, они только свяжут его по рукам и ногам. Как бы мимоходом Домет рассказывал жене, какое опасное положение в стране, что было недалеко от истины, насколько неустойчиво его положение, какие тут бесправные женщины — они только и знают, что стоять у печки и стирать пеленки. Ни одна женщина не может выйти на улицу без чадры. Адель ужаснулась, когда узнала, что ей придется надеть чадру, а Домет не забывал напоминать об этом, но деньги посыпал регулярно.

Чаще всего Домет писал матери: ей были интересны мельчайшие подробности о нем, и Домет на них не скупился.

«…Здесь я живу, как король. Ну ладно, как халиф. Не веришь? Сама посуди: получаю двадцать динаров в месяц, а в одном динаре — тысяча филсов, а за один филс можно купить кусок сладчайшего кокосового ореха, а за пять — лепешку с фасолью и мороженое, овечий сыр у бедуинок, а за десять — сходить в синематограф.

В синематографе перед началом сеанса — негромкая музыка, продают легкие напитки, сладости, бутерброды, сигареты и воздушную кукурузу. Ее здесь называют „шаша“. Багдадцы подолгу сидят в кофейне или в чайхане, где подают очень крепкий и очень сладкий чай. Чайхана — это как пивная у европейцев. Напитки разные — обстановка такая же. Можно сидеть часами, рассказывать свои истории или слушать чужие. Нет для меня лучшего места, чем чайхана. Там я могу обдумывать свою будущую пьесу. Иракцы говорят по-арабски совсем не так, как мы, но благодаря папиной школе и унаследованной от него усидчивости мне нетрудно с ними разговаривать. Ах, как папа гордился бы, узнай он, что я работаю в немецком консульстве! Мамочка, береги себя. Я по тебе очень скучаю. Обнимаю тебя, твой Азиз».

Кроме чайханы Домету нравилось ходить на берег Тигра, когда спадала жара. Он нашел себе местечко между двумя мостами, откуда открывался особенно красивый вид. Он сидел там, смотрел на полумесяц, который висел над рекой, как турецкий ятаган, на купавшихся и жалел, что так и не научился плавать. Купались только мужчины — не то что в Хайфе и в Тель-Авиве, где полно женщин. Вода завораживала. Издалека долетал волшебный голос знаменитой на весь Восток певицы. Она пела о разбитом сердце, в котором не осталось даже любви.

«Мне уже за сорок, и чего я добился? А что будет дальше? К гадалке, что ли, сходить?»

Гадалку Домет нашел на базаре. Старуха сидела в шатре среди пестрых тряпок и подушек.

— Сколько стоит погадать? — спросил Домет.

— Пятьдесят филсов.

— Так дорого?

— А ты свою жизнь во сколько ценишь? — спросила старуха.

Домет дал ей пятьдесят филсов и сел на подушку.

Старуха сунула монету за пазуху, что-то пошептала над какими-то благовониями, потом положила перед собой засушенный петушиный гребешок.

— Ты — гадалка или колдунья? — спросил Домен

— И то, и другое. А что ты хочешь узнать?

— Свою судьбу.

— И все?

— Хочу избавиться от тоски.

— Тогда пятьдесят филсов.

— Я же тебе уже дал!

— Те были за судьбу. А эти — за избавление от тоски.

Домет дал старухе еще одну монету. Она и ее опустила за пазуху.

— Сними ботинок с левой ноги. Носок тоже снимай.

Домет подчинился.

Старуха внимательно осмотрела его пятку, потом обвязала красной ниткой большой палец и медленно провела по ступне рукой. Домету стало щекотно. Потом она взяла петушиный гребешок и осторожно потыкала им в подушечки каждого пальца. В большой — дважды. Домет засмеялся, а старуха нахмурилась.

— Будет у тебя несчастная любовь. Станешь важным человеком. Умрешь ты, когда…

— Замолчи, старуха! — Домет второпях натянул носок, сунул ногу в ботинок и выбежал из шатра.

О гадалке Домет не стал писать матери.

x x x

Интриги майора Гробы кончились тем, что его отозвали в Берлин, и консул сухо уведомил Домета, что штатное расписание консульства больше не предусматривает должности переводчика.

Перед отъездом Гроба бодро пожал руку Домету и сказал:

— Не огорчайтесь, Домет, когда мы придем к власти, для вас найдется постоянная работа. Запишите мой адрес в Берлине.

Получив остаток жалованья за неполный месяц, Домет вернулся в Хайфу.

2

Гизелла повисла на шее у отца и не могла от него оторваться.

— Папочка приехал! Мой папочка приехал! — кричала она на всю улицу.

Домет с трудом сдерживал слезы. Как быстро летит время! Гизелла уже перешла во второй класс! А какая она ласковая! И какое милое личико! Свободно говорит по-немецки и по-арабски.

Адель еще больше раздалась. Она крепко прижалась к мужу, но не почувствовала ответной ласки. Домет рассеянно погладил жену, как гладят прыгнувшую на колени кошку, и с деланной радостью воскликнул:

— Подарки! Кто хочет подарки — налетай! — и раскрыл чемодан.

Гизелла бросилась к чемодану.

— Ой, мамочка, смотри, смотри! — кричала Гизелла. — Платья! Платки! Туфли! Ой, бусы! Это мне, правда, папочка?

Опомнившись, Адель покосилась на мужа и, пройдя мимо чемодана, стала накрывать на стол, а Гизелла побежала за школьными тетрадками, чтобы похвастаться перед папочкой.

— Видишь, какие хорошие отметки!

Бегло взглянув на диктант по арабскому, Домет заметил две ошибки, пропущенные