Сопоставив несколько старых текстов, переведенных с древнегреческого, и содержание мистических книг XIX века, рассказывающих о древних религиях, перечитав “Рождение трагедии” и первые издания философа-иезуита Бальтасара Грасиан-и-Моралеса, я увидел, что все сходится! Черты, присущие образу Виктора, присутствуют в описаниях всех без исключения героев, обреченных на вечную славу бессмертных, которые с самой зари человечества составляют основу мифов наших обществ.

Вот четыре качества, необходимые для реализации высокого предназначения:

Скрытность.

Великая воля.

Возвышенный вкус.

Господство над своими страстями.

Разве нельзя, совместив в уме эти характеристики, увидеть мысленным взором Цоя во плоти? Но и это еще не все: те немногие, что находились близко, знали, что он, как и подобает истинным героям, обладал еще одним важным и редким даром – быть мыслью со “штучными”, а в речах с большинством».

«Смешно, не правда ли смешно» (© Владимир Высоцкий), что наиболее грамотно феномен «Кино» отвивисекторствовал не отечественный музыковед, а западный дипломат, сумевший увидеть в советском музыканте нечто космическое… И поставить уверенную точку над пронзительным i.

Полемизируя с манифестом «Хочу перемен!», прародитель нашей рок-музыки сочинил: «Да, мы не ждали перемен, И вам их тоже не дождаться, Но надо, братцы, удержаться От пустословия арен И просто самовыражаться, Не ожидая перемен» (© Александр Градский).

«Нет пророка, нет его в родных пенатах. И музыка эта будет вечной, лишь если заменить батарейки» (© Вячеслав Бутусов).

Однако отчего-то кажется, что впечатляющий образ Виктора Цоя, при очевидном размахе почитания, по-прежнему не оценен современниками в полный рост. Потому что дело здесь не в сочетании звуков и глаголов, а в том самом Послании, которое не представляется возможным разложить по аккуратным полочкам псевдомузыкальной аналитики и которое можно снимать лишь рецептором чувства сопричастности Вечному, подобно тому как игла снимает мелодию с черного диска. И да, конечно же, ЦОЙ ЖИВ.

По несложной ассоциации вспомнил еще одну историю из серии «Шевчукзакордоном». Крис Кельми рассказал. Воспроизведу его прямую речь:

«Когда я встретил Шевчука на 41-й Авеню, он так посмотрел на меня строго: “А ты был на могиле Джона Леннона?”

Я говорю: “Конечно, был”.

А он: “Слушай, пойдем, водки выпьем”.

Мы приехали в какой-то небоскреб с замечательным видом, где уже не было мебели. Выяснилось следующее: американский продюсер вложил деньги в выступление “ДДТ”. Он увидел, что залы в России битком забиты, и подумал, что в Америке тоже народ пойдет, а народ просто не пошел. Гастроли провалились, продюсер попал, по-моему, на свою квартиру в небоскребе, на мебель и еще на деньги.

И Юра, злобный после первой выпитой бутылки, стал бить по столу:

“У вас не было рок-н-ролла в 70-е. Вот у нас рок-н-ролл”.

Я говорю: “Юра, я с тобой согласен. Ты только успокойся”.

Потому что он сразу приступил ко второй бутылке, и я понял, что, если не соглашусь, будет беда».

Точно не скажу, при записи какой передачи пробежала кошка между этими двумя поэтами, но воспроизведу здесь фрагмент своей ТВ-беседы – в рамках проекта «Правда 24» – с Вадиком Степанцовым. Досталось заодно и Диме Быкову.

– Я как-то беседовал с Верой Полозковой. И она рассказывала, что в какой-то телепередаче вас пытались стравливать.

– И стравили.

– Упоминание о тебе точно испортило ей настроение. Вот как только всплыло имя Степанцова, госпожа Полозкова очень обломалась. Это какая-то дедовщина у вас в поэтическом мирке? Вы травите молодые таланты? То есть старые толстые ветераны не дают юному созданию раскрыться?

– Да нет. Нет, я думаю, скорее, такая рознь эстетическая и идеологическая. Я очень люблю, когда дело касается пиитов современных, в частности, вспоминать фразу Антона Дельвига. Очень удачно говорил про современных, в частности, поэтов: «Многие нынешние поэты путают две вещи: выражать нечто неясное и неясно выражаться». А 50 лет спустя в Германии Ницше сказал более лаконично: «Поэты, чтобы казаться глубже, специально мутят воду». Вот Верочка, она к таким поэтам, к моему большому сожалению, относится. Вот у нее все мутно, невнятно, невразумительно, в то же время агрессивно. Но, человек она, безусловно, одаренный. Просто перекормленный ранней славой. Дай Бог, чтобы ее эта слава не сломала.

– Ой, не зависть ли это сейчас прорезалась?

– Нет, нет, нет! Я же уже поживший. Я испытывал разные, так сказать, фазы: и славы, и забвения. И я уже все это прошел. В общем, по-хорошему, мне пора уже покоиться в сырой земле, как русскому поэту.

– Типун тебе на язык. Ну, что ты такое говоришь?

– Но я, как Александр Александрович Блок: «как скучно мертвецу уже среди людей живым и теплым притворяться». Вот притворяюсь, хожу на какие-то ток-шоу вот к достойным людям, тоже попадаю на эфир. Так что я уже как бы оттуда смотрю на это все. И нисколько не завидую ни Вере Полозковой, ни Дмитрию Львовичу Быкову, своему выкормышу, с позволения сказать.

– Он в известной степени твой воспитанник, да.

– Ну, в какой-то. Нет, на самом деле, он сам по себе. Помнишь, был такой фантастический роман древнего советского фантаста Беляева «Вечный хлеб». Вот Дима, он – вечный хлеб. Вот стоит только его зловредной споре куда-нибудь попасть на влажное место, он тут же разрастается и заполняет собой все.

– Вот, кстати, о Диме Быкове. Помню твое интервью «На критике в адрес власти можно хорошо нажиться» в «Известиях». Там конкретный наезд на проект «Гражданин поэт». И на Диму Быкова.

– Нет, скорее, на ту его ипостась, которая воплощается в «Гражданине поэте». Потому что Диму Быкова я много и с удовольствием читаю. И в лучших его романах, в его трилогии, которой он гордится, он отнюдь не революционер. И видно, что человек против, так сказать, вот этих перемен. Он не «за», то есть. Я не помню дословно его фразу, что после переворота остается все по-прежнему, только хуже. Ну, я не так изящно выразился, извините.

– А это правда, кстати.